Александр Лацис: Почему плакал Пушкин?

Сегодня, когда нам уже известно имя автора «пасквиля» (см. упомянутую книгу Петракова «Пушкин целился в царя»), без труда объясняется и происхождение эпиграммы «На выздоровление Лукулла», которая была отсроченной местью руководителю цензурного ведомства Уварову за вырезанные им строки в поэме Пушкина «Анджело». Что же до записи в дневнике Пушкина, то она была мгновенной реакцией на это цензурное изъятие и свидетельством того, что эпиграмма уже задумана. Об этом, например, писал А. Биргер в своей заметке об «Анджело» «Милость и жертва».

Полагаю, все-таки одно исключение было: «Книга Наума о великом Божием мире» (№ 745) – первое издание книги для народного чтения популяризатора научных знаний М. А. Максимовича. На наш взгляд, исключение было сделано для отвода глаз, так же как и поставленные на случайные для анонимных изданий полки книга В. И. Даля «Русские сказки Казака Луганского» (№ 581) или тоже изданная анонимно книга В. К. Кюхельбекера «Ижорский. Мистерия» (№ 187). (См. В. Козаровецкий. Кто написал «Конька-Горбунка». М.: Алгоритм, 2013.)

С таким предложением Лациса согласиться трудно по нескольким причинам. Во-первых, в изданиях 1856 и 1861 гг. есть исправления, очевидно принадлежащие Пушкину: видимо, в руках у Ершова или Плетнева был беловик с пушкинскими исправлениями, потом уничтоженный. Во-вторых, книги для детей выбираются взрослыми, и их предпочтения в этом случае могут быть губительными для вкуса и отношения к русскому языку малышей, которым в этом случае будут читать пушкинскую сказку, исправленную на треть – и далеко не лучшим образом. В этой связи нам не избежать широкого обсуждения проблемы признания пушкинской мистификации и восстановления имени подлинного автора. Тем более что Пушкин навсегда свою лучшую сказку отдавать не хотел и наглядно нам это продемонстрировал.

И по этой причине, и по причине того, что при живом Плетневе Ершов самостоятельно не посмел бы и слова тронуть в тексте сказки, следует считать все исправления в изданиях 1856 и 1861 гг. принадлежащими Плетневу.

Маловероятно, что Пушкин создавал эпиграмму, имея перед глазами издание Крылова с басней «Кошка и Соловей», – не таков был источник творческого вдозхновения поэта. Скорее всего, эпиграмма была уже написана, когда он стал теребить Плетнева с присылкой крыловских басен: он хотел проверить, насколько удачно стихотворение и нет ли буквальных совпадений с басней, о которой ему рассказал Дельвиг. Дату создания следует приурочить к моменту, когда он стал интересоваться изданием басен Крылова.

Эта «мимолетная» запись А. Лациса, не обратившая на себя внимания пушкинистов, чрезвычайно важна, поскольку заставляет нас взглянуть на пушкинский дневник под другим углом зрения – и, мало того, его большую часть переосмыслить.

Это доказательство Лациса использования Пушкиным галлицизмов (здесь – два подряд) замечательно согласуется с теорией Баркова, по которой прототипом Евгения Онегина, повествователя в романе, был Павел Катенин – а он широко применял в поэтической речи галлицизмы и архаизмы.

Барков полагал, что очень уж хорошие строки Пушкин «отдавать» Онегину-пловествователю не хотел.

Определение пресловутым двум письмам Дантеса «какая-то дамская беллетристика» замечательно; не по этой ли причине преимущественно дамы принимают их всерьез? Догадка о том, что именно эти два письма и были теми листками бумаги, которые Пушкин швырнул в лицо Геккерну, тоже весьма правдоподобна. Что же касается версии с Ольдекопом, то она была хороша как рабочая гипотеза и сама собой отпала после выхода книги Петракова.

Тот редкий случай, когда с Лацисом согласиться невозможно: некоторые строки посвящения «Полтавы» ни при каких натяжках не удастся согласовать с таким решением.