Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Цитирую книгу английского профессора Уолтера Викери «Смерть поэта», изданную в Лондоне в 1968 году. «Не будет ни преувеличением, ни излишней драматизацией сказать, что его погибель началась значительно ранее, пожалуй, в 1831 году, в год его женитьбы… или еще того ранее».

Мысль английского пушкиниста весьма парадоксальна, не так ли? Но когда перечитываешь этюды А. Ахматовой и М. Цветаевой, начинаешь думать, что нечто схожее и у них лежало камнем на душе.

Оно и понятно, оно и неизбежно, поскольку во всех рассуждениях о Пушкине-женихе его письма к Плетневу принимаются за своего рода камертон. Более того: на эти письма ссылаются гораздо чаще, чем на пушкинские письма, обращенные к самой невесте!

Вот до чего размашисто нам преподносят выдержку из письма к Плетневу: «Пушкин поверяет Плетневу то, что не поверял тогда никому (это не преувеличение) – свою тоску, неуверенность в будущем, невеселые мысли перед свадьбой ‹…› Теперь эти строки ‹…› цитируются в сотнях статей и книг, читаются миллионами людей, а предназначались они для одного Петра Александровича Плетнева».

Насчет сотен книг и статей замечено верно. Но из следующего же пушкинского письма нам предстоит узнать, что его болдинские послания были предназначены не только «для одного Плетнева».

Их читали, над ними размышляли Василий Андреевич Жуковский и Антон Антонович Дельвиг.

Так ли все понятно в действительно доверительных письмах Пушкина к Плетневу?

Насчет невесты, тещи и опять же свадьбы есть там выражения труднообъяснимые, противоречащие известным сведениям, а то и вовсе странные.

«Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю. Журналов ваших я не читаю; кто кого?»

Не помогут ли нам комментарии пушкинистов? «Где моя» Н. Н. Гончарова в это время находилась в Москве. «В Карлово к Булгарину» – Карлово – имение Булгарина; упомянуто в шутку». (И. Семенко)

Еще из примечаний пушкинистов: «В Карлово к Булгарину». – В значении «к черту на рога!» (Т. Цявловская)

Вряд ли подходящее объяснение. Почему Пушкину вздумалось спрашивать проживающего в Петербурге Плетнева о том, что ему, Пушкину, в точности известно?

Наталия Гончарова находится в Москве. Пушкин это знает: он только что получил от нее письмо.

Меж тем Плетнев, как и другие петербургские друзья поэта, пока что не знаком ни с Натальей Николаевной, ни с ее матерью, будущей тещей, Натальей Ивановной. В Москве ни разу не бывал, в глаза не видел Гончаровых.

Наконец, как можно подумать, да еще и сообщать приятелю, что собственная невеста способна-де вдруг очутиться на берегу Финского залива, на даче у Фаддея Булгарина?

Подобная шутка вдвойне неприлична, ибо Булгарин женат на особе легкого поведения.

Ужель невеста такова, что одна мысль о ней наводит тоску и уныние? Столь неосмотрительный вопрос, вероятно, и задал Плетнев. Притом не только от своего имени, но и ссылаясь на Жуковского и Дельвига.

Это письмо до нас не дошло. Его мог уничтожить сам Пушкин, чтоб оно не попало на глаза Наталии Николаевне и не испортило ее отношение к друзьям поэта. А если неосторожное письмо он все же укромно сберег, то при посмертном разборе бумаг его забрал Жуковский. Не зря Василий Андреевич настаивал, чтоб письма к Пушкину были возвращены тем, кто их писал. И эту мысль осуществил по отношению к письмам – своим и Плетнева.

Но что отвечал Пушкин на не дошедшее до нас письмо Плетнева? «Сей час получил письмо твое и сей час-же отвечаю. Как-же нестыдно было тебе понять хандру мою, как ты ее понял? хорош и Дельвиг, хорош и Жуковский. Вероятно, я выразился дурно; но это вас не оправдывает. Вот в чем было дело: ‹…›» .

Далее Пушкин подробно повторяет то, что он хотел сказать. Он рассуждает о теще. (Пушкин отчетливо подчеркнул это слово.) И о молодой жене.

Нам, людям непосвященным, не очень понятно: уместно ли невесту заблаговременно именовать женой? Но, думаем мы, раз Пушкин, сам Пушкин так пишет, стало быть, эта неточность, эта вольность была допустима.

Почему Пушкину пришлось вдаваться в объяснения? Потому, что его петербургские друзья не поняли шифра? Значит, он, шифр, не был с ними, с друзьями, заранее условлен? Тогда спрашивается, во-первых, зачем же отправлять письмо, зашифрованное способом никому неизвестным и недоступным?

Во-вторых, мог ли Пушкин, убедившись, что его не поняли, ограничиться тем, что всю тайнопись повторил еще раз?