Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

В этой переписке что-то породило опасения у властей. После наведения секретных справок Плетнева в начале мая 1826 вызвали к петербургскому генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову, сделали нагоняй и потребовали переписку прекратить.

Книгу басен Крылова Пушкин получил от Плетнева немедленно после еевыхода в начале апреля 1826 года.

Вскоре пришли письма Жуковского и Вяземского, по-прежнему твердивших: «Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти нещастному этому времени» (Жуковский, 12 апреля). «Сиди смирно, пиши, пиши стихи и отдавай в печать! Только не трать чернил и времени на рукописное» (Вяземский, 10 мая).

Одновременно пришло доставленное с какой-нибудь надежной оказией неприятное известие. Вот как об этом говорится в монографии Н. Эйдельмана «Пушкин и декабристы»: «Известие о Плетневе должно было объяснить Пушкину, что его дела плохи: по сути, из всего этого следовало, что поэту запрещено печататься (ведь Плетнев – его издатель), а также, как арестанту – переписываться…»

Иначе говоря, поэта «сжимали» и «давили» как никогда прежде. Вот почему мы укрепляемся в предположении, что датировку «Птички» можно приурочить к маю или июню 1826 года [11].

Известно, что на юге, в Кишиневе, кажется, в конце апреля 1823 года, было написано восьмистишие «Птичка»:

Южная, «кишиневская» птичка не осталась единственной. В 1836 году написана та, которую можно назвать петербургской, придворной:

Напрасно ее принимают за «незаконченный отрывок». Может, потому не очевидна ее завершенность, что не хватало какого-то предшествующего звена.

Не выстраивается ли единый ряд, своего рода троептичие? Кроме кишиневской и петербургской, не должна ли была быть еще одна птичка, михайловская?

Несколько лет назад из очередного номера серьезного литературоведческого журнала выпала верстка первоначального варианта этой статьи. Редакция заверяла, что никаких претензий ко мне, автору статьи, не возникало.

Приходится предполагать, что какие-то претензии, скорее всего главлитские, были к автору текста «Птички», к поборнику свободы, Пушкину.

Это что же получается?

Не в первый, далеко не в первый раз. И вряд ли – в последний.

…Главная задача, коей озабочены дежурные пушкинисты, – не выпущать поэта за рамочки месткомовской характеристики – «морально устойчив».

По сим соображениям до сих пор не установлены или ошибочно установлены адресаты десятка пушкинских писем.

Одно из них специалисты принимали за отрывок из повести или из романа, за письмо к Долли Фикельмон или к Н. Н. Гончаровой. Последние шестьдесят лет этот черновой набросок столь же произвольно объявляют письмом к Каролине Собаньской. При этом умалчивают, что П. В. Анненков давным-давно записал в своей рабочей тетради: «есть трагическое письмо, вероятно к Воронцовой, едва-едва набросанное».

Если Анненков прав, тогда вверх тормашками летят штабеля легенд.

Кто и когда навязал Пушкину «мучительно опустошающий, безнадежный» роман с Собаньской?

Этой теме посвятила полтора печатных листа в сборнике «Рукою Пушкина» (М., 1935, с. 184–208) Т. Г. Зенгер, впоследствии Т. Цявловская. Сразу предоставим слово ее оппоненту Н. К. Козмину (Временник Пушкинской комиссии, т. II. Л., 1936, с. 419–420).

«…Комментатор пытается отвести Собаньской совершенно исключительное место в жизни поэта. Но такая переоценка значения Собаньской покупается дорогою ценою. Недостаток проверенных сведений приходится прикрывать самыми смелыми и рискованными догадками и гипотезами: Пушкин едет из Кишинева в Одессу (1821 г.), – значит, он спешит повидаться с Собаньской; Пушкин пишет письмо (октябрь 1823), предположительно к А. Н. Раевскому, и упоминает в нем “M.S.” – предположительно Собаньскую, – значит, он пишет несомненно А. Н. Раевскому, хотя живет с ним в одном городе, имеет возможность часто видеться и не нуждается в переписке».