Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

По-видимому, здесь, как и во многих подобных случаях, традиционно проявилось волюнтаристское начало, столь излюбленное российскими «топ-менеджерами». Было сказано, что милиция – это изобретение Советской власти (кстати, как обычно, обнаружилось малоудовлетворительное знание отечественной истории: милицией царскую полицию заменило весной 1917 г. Временное правительство – «десять министров-капиталистов»; упомянутая власть лишь (очевидно, уловив преобладавшие в обществе настроения) переняла от своей предшественницы это именование сил охраны правопорядка и борьбы с преступностью). Согласно энциклопедическому толкованию, круг обязанностей милиции определялся следующим образом: « милиция … – ‘в СССР гос. орган, призванный обеспечивать охрану общественного порядка, социалистической собственности, прав и законных интересов граждан, предприятий, организаций, учреждений от преступных посягательств и др. антиобщественных действий’» [СЭС 1983: 802]. Совсем иначе характеризуется тем же словарем полиция ; в качестве первого (и главного) значения приводится: «‘в эксплуататорских государствах система особых органов надзора и принуждения, а также карательные войска внутреннего назначения, охраняющие существующий общественный строй путем прямого подавления классовых противников’» [СЭС 1983: 1027]; ср. в толковом словаре: « полиция – 1) ‘особый орган, располагающий вооруженными отрядами для охраны безопасности существующего строя и установленных порядков в дореволюционной России и капиталистических странах’… “Во всех буржуазных республиках, даже наиболее демократических, полиция является главным орудием угнетения масс (как и постоянная армия), залогом всегда возможных поворотов назад к монархии”. Ленин» [МАС 21983, III: 262]. Радикальные различия в дефинициях налицо и не нуждаются в подробных комментариях, так же как и аргумент о якобы назревшей необходимости сменить название: « пришла поравернуть милиции ее прежнее наименование и именовать в дальнейшем наши органы правопорядка полицией» [Кузьмин 2010: 2].

Высшие представители ведомства проявили завидную дисциплинированность и оперативность: по словам статс-секретаря – заместителя министра внутренних дел генерал-майора милиции С. Булавина, «такое переименование – один из результатов работы над проектом. Пришло понимание, что социальная модель милиции базируется на выполнении органами правопорядка профессиональных полицейских функций» [Фалалеев 2010: 10]. Другой юрист, президент федеральной палаты адвокатов РФ, тоже искренне одобрил нововведение: «Милицейское ведомство на сегодняшний день настолько дискредитировало себя, что даже простая смена названия содержит в себе позитив» [Семеняко 2010: 5] (хотя по поводу «самодискредитации милиции» можно было бы заметить, что и ни одно другое ведомство или социальная группа не устояли бы против мощной кампании, развернутой буквально всеми СМИ: ни адвокатура, ни прокуратура, ни чиновничество, ни здравоохранение, ни пенсионная система и т. д. – видимо, их черед еще не пришел…). В хоре единодушного одобрения зазвучали и полуанонимные голоса граждан, вроде: « По моему мнению, переименование милиции в полицию – это очень важный и своевременныйшаг руководства страны» [РГ. 19.08.10. С. 5].

Собственно, в подобных реакциях аудитории легко обнаружить признаки того, что сегодня называют «обыденным метаязыковым сознанием», подразумевая «набор более или менее осознанных представлений рядовых носителей языка о самом языке в его разных проявлениях» [Голев 2008: 5] (хотя, наверное, абсолютное и безусловное разграничение языкового сознания на «обыденное» и «научное» довольно дискуссионно: придется предположить нечто вроде раздвоения личности, и хорошо, если только языковой…).

Любопытна, между прочим, точка зрения О. Анофриева, кажется, выдаваемая то ли за авторитетное мнение, то ли за глас народа: «Согласен с переименованием нашей службы правопорядка. Когда нужно внести изменения в существо дела, надо менять витрину, менять название, а точнее [!] – понятие» [Пять событий недели // РГ – Неделя. № 31. 12.08.10. С. 2]. Иначе говоря, ставится знак абсолютного равенства между реалией (каким-либо феноменом как элементом действительности), ее вербальным знаком-выражением (словом как единицей языка) и понятием об этой же реалии (т. е. мыслью как продуктом мышления, психического мира). Это – и глубочайшая, неискоренимая даже собственным житейским опытом индивида вера в магию слова, и наивная атавистическая убежденность в том, что сущность реалии можно мгновенно изменить за счет ее иного названия (т. е. радикально преобразить сущность, вплоть до придания ей черт полной ее противоположности, всего лишь нововведенным словесным обозначением). В общем-то, если учесть специфику трудовой деятельности престарелого актера (который к тому же видит «во всем происходящем [имеются в виду пожары в России и наводнение в Европе] не что иное, как знаки приближения Апокалипсиса» [там же]), здесь нет ничего удивительного: декорации привычно создают необходимый антураж, выстраивая подобия реального мира; грим и сценический костюм сотворяют персонажа спектакля или фильма, имитирующего настоящего человека, и т. п. Однако наиболее примечательным звеном псевдологического построения оказывается, на наш взгляд, отождествление названия и понятия. Собственно, это вожделенная мечта профессиональных лицедеев совсем иного уровня: властных манипуляторов, ведущих игру в слова, – и ведущих в ней; именно к упомянутому отождествлению как доминирующему способу мышления (и, естественно, единомыслия) направлены информационно-психологические операции. Вот что декларирует один из «жрецов власти» в «1984»: «…Вам следует понять, что власть – это власть над людьми, над телом, но самое главное – над разумом. Власть над материей – над внешней реальностью… не имеет значения… Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание. Действительность – внутри черепа» [Оруэлл 1989: 179].