Евгений Жаринов - От Шекспира до Агаты Кристи. Как читать и понимать классику

К. Ясперс, будто вторя испанскому философу, пишет о росте населения почти в тех же выражениях: «По подсчетам 1800 г., население Земли составляло около 850 миллионов, сегодня оно равно 1800 миллионам».

По мнению этих философов, именно количественный фактор, словно по диалектике Гегеля, перевалил через свою критическую отметку и перешел в фактор качественный: создалось общество нового типа, отныне называемое массовым. И Ортега и Ясперс видят причины происшедшего переворота в тех процессах, которые были характерны для XIX века. Об этом в свое время писали Гегель, Огюст Конт, Ницше. «Славу и ответственность за выход широких масс на историческое поприще несет XIX век, – пишет Ортега. – Что-то небывалое и неповторимое крылось в его климате, раз вызрел такой человеческий урожай».

Рост народонаселения, столь изменивший характер культуры, Ортега и Ясперс объясняют за счет роста технического прогресса. Созвучны с такими выводами и рассуждения Н. Бердяева («Человек и машина»).

По мнению Ясперса, «внутреннюю позицию человека в этом техническом мире называют деловитостью. От людей ждут не рассуждений, а знаний, не размышлений о смысле, а умелых действий, не чувств, а объективности, не раскрытия действия таинственных сил, а ясного установления фактов… Все существование направлено в сторону управляемости и правильного устройства… Бытие человека сводится к всеобщему; к жизнеспособности как производительной единицы, к тривиальности наслаждения…».

Человек в таком обществе теряет свою сущность и превращается в простую социальную функцию, характеризующуюся следующими особенностями:

а) «среднее и обычное» должно быть возвеличено до общечеловеческого. По Ортеге, это – «тирания интеллектуальной ПОШЛОСТИ»;

б) мир попадает «во власть посредственности»;

в) развивается процесс нивелирования, который «ведет к единым проявлениям человеческого поведения в мире». «Единым, – пишет Ясперс, – становятся не только моды, но и правила общения, жесты, манеры говорить, характер сообщения»;

г) и, наконец,» в разложении на функции существование теряет свою историческую особенность… Молодость как выражение высшей жизнеспособности, способности к деятельности и эротического восторга является желанным типом вообще».

Ф. Арьес в своей книге «Человек перед лицом смерти» (1977) совершенно справедливо утверждает, что для современной западной цивилизации в силу смешения возрастных критериев и царства всеобщего безответственного отрочества утрачивается само понятие смерти как откровения. Начинает властвовать архетип вечной молодости. А смерть начинает восприниматься исключительно как проклятие. Однако для мировой культуры, для ее общего нравственного потенциала именно концепция смерти и определяла всю глубину и значительность самой жизни. Здесь ещё раз стоит вспомнить о концепции смерти у Монтеня, у Шекспира и Сервантеса, чтобы понять насколько знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть» заключал в себе манифестацию целой героической эпохи Ренессанса.

Но в современном мире стало модным быть молодым, а это, в свою очередь, привносит серьезные изменения в саму концепцию игры как одну из основ мировой культуры. «И здесь, – пишет Хейзинга, – выявляется зло нашего времени: игра теперь во многих случаях никогда не кончается, а потому она не есть настоящая игра. Произошла контаминация игры и серьезного, которая может иметь далеко идущие последствия. Обе сферы совместились. В действиях, выдающих себя за серьезное, скрывается игровой элемент».

Этот игровой элемент и является одной из характернейших особенностей всеобщего процесса «дегуманизации искусства», о чем и пишет в одноименном труде Ортега-и-Гассет. Но театральность, или игра присутствуют и у того же Монтеня, и у Сервантеса и, тем более, у Шекспира. Но не случайно А.Ф. Лосев называл этот период Ренессанса закатом великой эпохи. Весь внутренний трагизм Гамлета и Дон Кихота определялся тем, что эти титаны прошлого вступили, каждый по-своему, в конфликт с «серостью», с появившимся человеком нового типа, самодовольного, мелкого, живущего исключительно своими маленькими проблемами.

В самом начале своего исследования испанский философ задается следующим вопросом: «Что называет большинство людей эстетическим наслаждением? Что происходит в душе человека, когда произведение искусства нравится ему?» Ортега полагает, что для большинства людей эстетическое наслаждение не отличается в принципе от тех переживаний, «которые сопутствуют их повседневной жизни». Объект, на который направлено искусство, а вместе с тем и прочие его черты, для большинства людей «суть те же самые, что и в каждодневном существовании, – люди и людские страсти». Если же в том или ином произведении искусства начинает преобладать ирреальность, фантазия и другие, может быть, абстрактные отвлеченности, то публика перестает узнавать «привычные для нее истории Хуана и Марии» и чувствует себя сбитой с толку, не зная уже, как быть дальше с пьесой, книгой, картиной. И дальше Ортега пишет: «В этом пункте нужна полная ясность. Скажем сразу, что радоваться или сострадать человеческим судьбам, о которых повествует нам произведение искусства, есть нечто очень отличное от подлинного художественного наслаждения. Более того, в произведении искусства эта озабоченность собственно человеческим принципиально несовместима со строго эстетическим удовольствием».