Евгений Жаринов - От Шекспира до Агаты Кристи. Как читать и понимать классику

В нашей книге мы будем исходить из определения массовой беллетристики, данного А.В. Михайловым на примере немецкой романтической беллетристики начала прошлого века. По его мнению, для этой литературы будет характерна «сомо- тождественность (курсив мой – Е. Ж.) текстов-процессов – именно того качества, которое сам процесс чтения обращает в нечто безусловно занимательное и доставляющее большое удовольствие, а результат чтения – в нечто бесплотно эфемерное». Необходимым условием существования этого «текста-процесса» является потребность в вере, а также «в полнейшем и некритическом доверии читателя к тексту».

В этом смысле можно говорить о том, что беллетризм в силу своей замкнутости и в силу ориентации на «некритическое доверие читателя к тексту» очень хорошо укладывается в схему, предложенную еще В.Я. Проппом. Ю.М. Лотман по поводу отрицательного результата попытки, предпринятой рядом литературоведов, расширительного толкования пропповской модели и применения ее к нефольклорным повествовательным жанрам, и в частности к роману, совершенно справедливо замечает: «Структура волшебной сказки отличается простотой и устойчивостью. Она имеет закрытый характер и, если говорить не о генезисе, а о взаимодействии с миром внехудожественной реальности, на протяжении своего тысячелетнего бытования предохранена от контактов».

Сам В.Я. Пропп по этому поводу писал: «Сказка есть нарочитая и поэтическая фикция. Она никогда не выдается за действительность… Несоответствие действительности, выдумка как таковая доставляют особое наслаждение».

Как мы видим, принцип замкнутости текста-процесса, принцип удовольствия, получаемого от не связанной с жизнью выдумки – все это словно укладывается в определение А. В. Михайлова. Не хватает лишь принципа веры и «некритического доверия читателя к тексту», чтобы установить почти полное совпадение типологий фольклорной сказки и беллетристического произведения. Но если учесть, что, по тому же В.Я. Проппу, волшебная сказка происходит из мифа, то вера в нее словно заложена изначально как нечто само собой разумеющееся.

Если романное слово в большой литературе, по определению М.М. Бахтина, открывает почти неограниченные возможности смыслового насыщения, если романное слово стремится через художественную деталь, которая, по определению Ю.М. Лотмана, становится сюжетообразующей, установить «живой контакт с неготовой, становящейся современностью (незавершенным настоящим)», то в случае с фольклором, равно как и в случае с беллетристикой, все обстоит несколько иначе. Указанная А.В. Михайловым «самотождественность текстов-процессов», словно совпадает с пропповским определением самозамкнутости все той же волшебной сказки. В частности, когда речь заходит о таком популярном жанре массовой беллетристики, как детектив, Ю.М. Лотман, сравнивая его с русским социально-психологическим романом, указывает, что «социальная открытость детектива мнимая. Все, что может быть сведено к инвариантам: «преступление», «улика», «ложная версия» и им подобным, оказывается взаимозаменяемыми вариантами, переводимыми на язык сказочной загадки или трудной задачи».

И в этом смысле весьма примечательными представляются рассуждения Р. Барта о синтагматическом сознании, анализ которого и может открыть, по мнению исследователя, путь к анализу крупных современных «повествовательных текстов» – от газетной хроники до массового романа».

Таким образом, можно сделать вывод, что беллетристика в силу своей «самотождественности» вполне сопоставима с определенным типом фольклорного мышления и, в частности, с волшебной сказкой, следовательно, заключает в себе немалый элемент архаики. Но архаика всегда была тем рудиментом в общем эстетическом сознании, разговор о котором неизбежно выводил на рассуждения об исторических закономерностях всего литературного процесса.

Ю.М. Лотман следующим образом охарактеризовал эту особенность массовой беллетристики: «Самые различные идейно-художественные системы прошедших эпох функционируют в массовой литературе как живые. В конце XVIII – начале XIX в. массовая литература представляла собой как бы гигантский заповедник, в котором ископаемые животные, известные культурному читателю только по музейным образцам, жили и плодились в своих природных условиях».

Естественно, что такой богатый материал прошлых эпох, всевозможных фольклорно-мифологических мотивов, которые в большой литературе уже умерли, но словно в куске янтаря продолжают свое «самотождественное», самозамкнутое существование в массовой беллетристике, не может не учитываться новой теорией литературы как живой эмпирический материал, способный обогатить наши представления о самой природе художественного слова.