Монахиня Ксения (Соломина-Минихен) - О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

– Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! <���…> Один совсем в Бога не верует, а другой уж до того верует, что и людей режет по молитве… Нет, этого, брат князь, не выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!.. (8, 183).

Третий рассказ, во многом контрастный второму, предваряет сцену обмена крестами по просьбе Парфена, который пытается этим «сдержать» свою руку и побороть желание убить Мышкина. Но он отдает князю свой крест и принимает крест Мышкина без веры в Бога. До конца осмыслить это и заставляет его третья история – о пьяном солдате, продавшем Мышкину свой крест и отправившемся пропивать полученные деньги. Поступок солдата, не свидетельствующий о глубине веры (Мышкин называет его христопродавцем), помогает Парфену лучше понять собственное состояние. Потому Рогожин, осмысливший обе истории, «невнятно пробормотал» князю в конце их встречи: «Небось! Я хоть и взял твой крест, а за часы не зарежу!» (8, 185).

Последний рассказ Льва Николаевича посвящен глубоко верующей крестьянке, набожно перекрестившейся при первой улыбке своего ребенка. Уравновешивая веру и безверие в русской земле, эта женщина, по предположению

Мышкина, могла оказаться женою солдата-христопродав-ца. История раскрывает безмерность любви и милосердия Божия к людям, особенно к кающимся грешникам, и тем призывает Парфена к вере и покаянию.

Раздумья над этими встречами привели Льва Николаевича к заключению, которое он сам расценивает как ответ Рогожину о своей собственной вере и о природе веры вообще: «…сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое заключение!» (8, 184.) Как видно из приведенной цитаты, ответ Рогожину «насчет веры» (я имею в виду весь разговор с ним Льва Николаевича) – это ответ всем атеистам , который опровергает и идеи Ипполита Терентьева, еще до введения в действие этого героя.

Художественной иллюстрацией верности слов князя о том, что среди носителей «религиозного чувства» есть глубокие грешники, является образ Лебедева, одной из характеристик которого служит черновая запись: «Апокалипсис. Молитвы и гнусный» (9, 248). Лукьян Тимофеевич рассказывает историю об антропофаге, подтверждающую заключение Мышкина; суть ее сжато и ярко отражена в подготовительных материалах: «Съел шестьдесят монахов, время сильнее нашего, ел-ел да и покаялся, и за это сожгли его» (9, 221; ср.: 8; 312–315). Кроме этого «анекдота из прошедших веков», случившегося в Европе, в роман введена и русская история о «великодушной» кончине Степана Глебова в восемнадцатом столетии. Он был любовником первой жены Петра Великого Евдокии Лопухиной. Об обстоятельствах гибели Глебова Достоевский узнал из 6 тома «Истории царствования Петра Великого» Н. Г. Устрялова. Некоторые из этих подробностей упоминаются в «Идиоте». Историк включил в свой труд официальное донесение о казнях в Москве; там, в частности, сообщалось: «…майор Степан Глебов, пытанный страшно, кнутом, раскаленным железом, горящими угольями, трое суток привязанный к столбу на доске с деревянными гвоздями и при всем том ни в чем не сознавшийся, 25/16 марта посажен на кол часу в третьем пред вечером и на другой день рано утром кончил жизнь». [203]Отмечая, что Глебов «просидел пятнадцать часов на коле, в мороз, в шубе, и умер с чрезвычайным великодушием», Достоевский имел в виду и опубликованное Устряловым «объявление» иеромонаха Маркела, присутствовавшего при казни Глебова. В этом «объявлении» (от 16 марта 1718 года) сообщается, что Глебов не принес «никакого покаяния» бывшим при нем в эти часы священнослужителям и только просил Маркела, «чтобы тот сподобил его св. Тайн, кои бы он мог принести к нему каким образом тайно; и в том душу свою испроверг…» [204]. Знание этих исторических сведений помогает читателю понять, почему Ипполит Терентьев так завидует мужеству Глебова, его вере и спокойному отношению к смерти и почему князь Мышкин называет Степана «односоставным человеком» (8; 433).

Слова, выбранные мною для заголовка завершающего раздела главы, который является также и заключением этой работы, произносит Ипполит в последнюю минуту перед попыткой самоубийства. Юноша молча прощается с Мышкиным, глядя ему в глаза, и в то роковое мгновение откликается сердцем на красоту души «Князя Христа» (8, 348). Читатель невольно вспоминает при этом, что и Настасья Филипповна, отправляясь с Рогожиным в Екатерингоф в конце первой части романа, восклицает: «Прощай, князь, в первый раз человека видела!» (8, 148.) Реплики обоих героев восходят к словам Пилата, которые переданы только в любимом Евангелии Достоевского. Они хорошо известны каждому верующему или просто знающему Новый Завет и читаются в церкви во время Страстной недели. Привожу их в контексте, поскольку он дает возможность ощутить атмосферу скандала, окружавшую и гибель Христа, и большую часть Его миссии на земле. Той же атмосферой проникнуты многие страницы «Идиота» и, в частности, последние дни сознательной жизни Мышкина. «Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его, – рассказывает автор четвертого Евангелия. – И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! И били его по ланитам. Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины. Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек! Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы и распните; ибо я не нахожу в Нем вины. Иудеи отвечали ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим» [205].