Знание-сила, 2005 № 08 (938)

Не было в России свободной религиозной лирики, в какой-то мере сопоставимой с протестантской традицией религиозной поэзии, к которой и примыкал, при всей своей оригинальности и своенравности, Новалис. Были лишь неофициальные фольклорные духовные стихи — и не случайно Вячеслав Иванов „Духовные песни“ Новалиса в своем переводе озаглавил „Духовные стихи“. Это была единственная традиция, на которую он мог опереться. Но традиция- то совершенно не так Новалис уже предельно далек от фольклора, даже если — как и все романтики — ощущает необычайную тягу к примитивному, изначальному. Но это потому, что они уже где-то далеко, там, куда прямая дорога оборвалась.

Новалис, разумеется, мистик, но мистика его тоже совсем иная. Мистика Новалиса — это мистика человека новоевропейского, которому совершенно не мешает наука, более того, он через науку выходит к мистической медитации. Увлекаясь идеалистической философией и алхимией, обращаясь к средневековому наследию веры, Новалис в то же время отправился (уже закончив университетский курс) учиться в знаменитую тогда Горную академию во Фрайберге, где преподавал один из основателей современной геологии Абраам Готлиб Вернер. И помимо практического резона им двигало стремление познать глубины той планеты, на которой мы живем (стремление в те времена достаточно распространенное, Гете тоже занимался минералогией и геологией). Занятия естественными науками и математикой были важной частью творческой жизни поэта, совсем не противоречившей его духовным увлечениям. Новалис мог очень критично относиться к Просвещению (в особенности в его немецком, прусском варианте), однако у него за плечами был основательный просветительский багаж. Поэтому, например, в его мистических устремлениях нет того пассивного фатализма, который отличает российскую мистику и окрашивает также и переводы Новалиса на русский язык.

Религиозность Новалиса абсолютно свободная и в своих основах индивидуальная. В ней нет ни ритуализованной церковности, ни послушной набожности. Он прошел через школу пантеизма и потому уже не мог быть примерным прихожанином, даже если по временам и пытался воображать себя таковым. Да и крепкая семейная протестантская закалка приучила его: отвечай прежде всего сам за себя.

Вячеслав Иванов

Особая статья — эротика, которой пронизана духовная (подчеркиваю это) лирика Новалиса. Вообще романтический период — это прорыв эротики в немецкой культуре. Совершенно эротичен Гете, и его классицизм этому никак не мешает, напротив — с классицизмом к нему приходит вся средиземноморская эротическая культура („Римские элегии“! В рукописи этот цикл назывался совершенно ясно: „Erotica Romana“). От античной культуры эротическая линия идет через средневековье (культ Девы Марии в Западной Европе носил несомненные эротические черты), Возрождение и гуманизм, барокко и рококо к концу XVIII века, где она была подхвачена самыми разными представителями европейской культуры, романтики при этом совсем не были в стороне. Откуда вообще эта фигура воздыхающего придурка „с душою прямо геттингенской“? Конечно, Геттингенский университет был одним из основных научных центров того времени, однако студенты, учившиеся там, вели достаточно свободный образ жизни. Романтики не только предавались эротическим увлечениям в литературе, но и в обыденной жизни были далеки от воздержания.

Таким образом, достаточно очевидно, что перевод Новалиса на русский язык постоянно сталкивается с определенными трудностями. Эти трудности — как и вызванная ими деформация изначального текста, постоянные смысловые сдвиги в нем — носят последовательный характер и со временем, похоже, не ослабевают. Романтические устремления и идеи — а Новалис важен при этом не только и не столько как определенная личность, но прежде всего как личность характерная, представительная — постоянно редуцируются, упрощаются, смешаются от своих первоначальных координат.

Разумеется, дело совсем не в том, что переводчики Новалиса как-то особенно неумелы или же занимаются отсебятиной. Не мастерство переводчика надо обсуждать — его бессилие, „недоуметельное языка“ его. Просто нет у переводчика другого языка, который позволил бы ему сказать в поэзии больше, чем он это делает. Это самое „недоуметельное“ держит его и не пускает в некоторые смысловые зоны, не дает воспроизвести какие-то текстовые структуры.