Знание-сила, 1999 № 07-08

Не стоит приходить к экстрасенсу с ангиной или корью, успешно излечиваются лишь недуги, тесно связанные с психикой пациента. По моим наблюдениям, экстрасенсорное лечение – одна из разновидностей психотерапии. Наверное, с этим не согласятся многие экстрасенсы, но никаких особых, выходящих за рамки современной науки полей и других физических агентов в их деятельности, как правило, не обнаруживается. Правда, известно очень небольшое число случаев, которые не удается объяснить. Не исключено, что тут есть нечто новое, хотя скорее всего – просто наше неумение объяснить сложное, многофакторное явление. Нужно более детальное изучение.

То, что на поверку в практике экстрасенсов нет ничего сверхъестественного, нисколько не умаляет их заслуг: они умеют с большой пользой делать то, чего не могут другие. И пусть делают! Конечно, не стоит обращаться ко всякому, кто объявляет себя экстрасенсом-целителем. Это столь же опасно, как самолечение. Целительством имеет право заниматься тот, кто имеет специальное медицинское образование или работает под надзором врачей, как это делается, в частности, в научно-исследовательском центре ЭНИОМ.

Что касается телепатии, ясновидения и других подобных явлений, то тут масса наблюдений и споров и ни одного достоверного факта. Но об этом – особый разговор в одном из следующих номеров нашего журнала.

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. Перевод с французского И.А. Шматко. М., Институт экспериментальной социологии; СПб., Алетейя, 1998, 160 с. (серия «Gallinicum»)

Постмодернизм как таковой никогда не относился к числу главных предметов занятий Ж.- Ф. Лиотара (родился в 1924), однако ему суждено было стать одним из ведущих авторитетов в самопонимании этой эпохи. Книга, стяжавшая автору международную известность, написана им, по сути дела, к случаю, как доклад по заказу Совета университете в правител ьства Квебека. Она сразу же (1979) вызвала фурор в евроамериканском мире, поскольку ей удалось совпасть с основными ожиданиями тогдашней интеллектуальной аудитории и ответить на занимавшие эту аудиторию вопросы так, что это было немедленно принято.

Не прошло и двадцати лет с момента выхода книги на языке оригинала, как мы дождались и русского ее перевода. За это время книга успела стать классической и, как все классические книги, повлиять на складывание того самого состояния постмодерна, которое в ней описывается.

Не стоит огорчаться, что мы-де настолько «запаздываем», это вполне может быть отнесено к числу наших преимуществ. У каждой культуры свое время, и в 1979 году русский читатель вряд ли смог бы оказаться восприимчивым к проблематике «постмодерна». Мы, только вступающие в свою «постсовременность», уже имеем возможность увидеть и оценить ее состояние извне.

Основная, по Лиотару, черта, отличающая новейшую эпоху от всех предшествующих, – радикальное недоверие к тому, что он называет «метарассказами», к любым цельным, всеохватывающим системам описаний и оценок существующего. По сути дела, он имеет в виду идеологии, но это слово предпочитает не употреблять. Это вообще кризис «легитимации» – принятых форм оправдания и обоснования всего, что происходит в обществе. То, что в предшествующую эпоху принималось за надежное, достойное доверия и даже единственно верное знание (а таким прежде всего было знание научное), теперь таковым уже не оказывается. Это подрывает традиционные формы социальных институтов и связей, сложившиеся в предшествующую эпоху формы власти. Знание – и это очень характерная мысль для всей эпохи в целом – теснейшим образом связано с властью.

Лиотар пишет и об агрессивном неприятии любых претензий какой бы то ни было из форм рациональности на господство (это, конечно, прежде всего камень в огород науки), отчего все прочие ф°Р мы рациональности и жизни оказываются неполноценными, незрелыми, неправильными. Нет и не может быть, уверен он, никакой универсальной рациональности, никакой пригодной для всех формы жизни, никакого применимого ко всему подряд языка описания. Любое подобное притязание заключает в себе опасность террора.

Все, что существует, – это только различные «языковые игры» (этот термин он взял у Л. Витгенштейна). Именно поэтому договориться, достичь согласия в общесоциальном масштабе в принципе невозможно. Наука (как, впрочем, и что бы то ни было), безусловно, имеет право на существование, но лишь при том условии, что она признается не более чем одной из множества «языковых игр»; никакие другие языки не могут ни описываться, ни тем более оцениваться в ее терминах.