Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Некоторые мои вещи можно назвать достаточно темными, другие же, наоборот, весьма прозрачны, как, например, «Метель». И в последних случаях мне бы хотелось, чтобы пояснения [к переводу на другой язык] были минимальными 1166.

Как этот авторский комментарий выражает критическое отношение к детективным расследованиям в области интертекстуальности, так и сама «Метель» не производит впечатления запутанного текста, который невозможно понять, скрупулезно не расшифровав все аллюзии. Несмотря на трагический по сути сюжет, у повествования легкая, безмятежная, игривая тональность, что побудило Андрееву и Биберган говорить о сочетании интертекстуальности и игры:

Подобно тому, как в свои юношеские годы Сорокин «играл» в концептуальные игры вместе с концептуалистами-художниками и «монтировал» свои художественные произведения из «частей» других («чужих») картин, <...> так последователь концептуальных практик в литературе Владимир Сорокин тоже накладывает, соединяет, использует «чужие» образы, мотивы, типы, характеры, создает почти центонное полотно своего прозаического текста, сложенного из микрочастиц текстов Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Островского, Гончарова, Тургенева, Достоевского, Чехова, Бунина, Блока, Платонова <...>, чтобы «проиллюстрировать» программную сентенцию постмодерного искусства — нет ничего нового в подлунном мире, создать новые произведения нельзя: <...>1167. Утверждая, что Сорокин просто «иллюстрирует» заранее заданную аксиому постмодерна, постулирующую невозможность новизны, авторы явно недооценивают его усилия. Сорокин — художник-экспериментатор, несколько раз пытавшийся «переоткрыть» себя. К тому же, хотя в целом представление, что Сорокин обычно работает с чужими текстами, стилями и дискурсами, верно, в нем не учитывается, что у самого Сорокина за тридцать лет накопилось немалое и продолжающее расти творческое наследие, что позволяет ему ссылаться на собственные более ранние тексты как отчасти «чужие». Если аллюзии к просто чужим текстам можно рассматривать как «ксенотекстуальные»1168, то отсылки внутри творчества одного автора логично назвать «автотекстуальными» 1169. В «Метели» коллизия ксенотекстуального и автотексту ал ьного векторов аналогична контрасту между линейным сюжетом и вторгающимися в него многочисленными разнородными деталями. Оба типа аллюзий — разновидности интертекстуальности, и оба предполагают некоторую игривость. Однако речь идет о двух весьма несхожих модусах игры.

Литературные критики зачастую расценивали автотексту ал ьные особенности сорокинской «Метели» как недостаток. В то же время такие комментарии, как вердикт Валерия Бондаренко, упрекнувшего Сорокина в «самоповторе» 1170, достаточно продуктивны в описательном плане. Третью подсказку можно усмотреть в мнении исследователей, приписывающих произведениям Сорокина принадлежность к единому циклу. Ученые, занимающие такую позицию, называют «Метель» «третьей частью цикла о России будущего» 1171 после «Дня опричника» и «Сахарного Кремля» 1172. Бригитте Обермайр придерживается такого мнения, несмотря на то что сам Сорокин, отвечая Марине Аптекман, настаивал на самостоятельности «Метели» 1173. Позже Борис Соколові 174 и Барбара Козак 1175 заговорили даже о тетралогии, куда включили и «Теллурию» (2013) — роман, у которого, однако, больше общего с последовавшей за ним «Манарагой». Хотя тезис о цикле выглядит неубедительно, большинство автоцитат в «Метели» действительно отсылает к двум предшествующим произведениям — «Дню опричника» и «Сахарному Кремлю». К числу подобных автоцитат относятся топонимы, например Хропово, прозвище Комяга1176 и наркотик под названием «шар» 1177.

Любопытно, что в «Метели» встречается несколько слов, образованных, как и фамилия самого автора, от слова «сорока», например в словосочетании «сорочья голова» 1178. Как и в ответ на гипотезу Марины Аптекман о зимней трилогии, Владимир Сорокин со смехом отверг предположение Тине Розен, что слова, однокоренные слову «сорока», можно причислить к автоаллюзиям1179. Однако некоторые участники дискуссии посчитали, что автор слукавил, своим ответом, наоборот, подтверждая эту догадку.

Из сказанного явствует, что автотекстуальные аллюзии носят подчеркнуто игривый характер. Можно привести несколько общих причин, в силу которых средства автотекстуальности носят менее серьезный характер по сравнению со средствами ксенотекстуальности. Вероятно, нарушение принципов скромности удается компенсировать лишь дополнительной дистанцией, какую создает ирония или шутливость. Если ксенотекстуальные аллюзии пронизаны игривой серьезностью, автотекстуальность — откровенная и явная игра, которую писатель, насыщающий текст автоаллюзиями, отказывается комментировать, настаивая на прозрачности художественного мира своей повести.