Виктор Улин - Литературный институт

Прозревать – хоть и незаметно для себя самого! – Дон Кихот начинает в начале 2-й книги. Вспомним, как в XIV главе 1-й книги он спонтанно принимает за принцессу грязную девку Мариторнес, а в главе Х книги 2 не в состоянии поверить Санчо, убеждающего его относительно прекрасного облика « заколдованной » Дульсинеи. Показательно и то, что во второй книге романа Дон Кихот почему-то уже не принимает постоялые дворы за рыцарские замки.

И вообще может показаться, что мудрый безумец уже давно прозрел и весь третий выезд предпринимает лишь для того, чтобы удостовериться в еще большем безумии тех, кто над ним насмехается. Особенно важным мне кажется эпизод из главы XLI, где Дон Кихот говорит:

«Санчо, если вы делаете, чтобы люди поверили вашим рассказам о том, что вы видели на небе, то извольте и вы со своей стороны поверить моим рассказам о том, что я видел в пещере Монтесиноса».

Мне думается, что здесь уже достаточно четко прорисовывается образ мудреца, продолжающего свои чудачества лишь для окончательного выяснения меры человеческой глупости и жестокосердия.

Показательны в этом отношении и внешние проявления.

В главе XXII 1-й книги рыцарь без капли сомнений освобождает каторжников, вина которых очевидна. Но в главе XLIII 2-й книги у него отчего-то не возникает даже поползновения вступиться за безвинных галерных гребцов, которых хлещет жестокий боцман.

Да, Дон Кихот прозревает. И, хоть и не признаваясь в том, видит бесполезность своих устремлений. Он понял всю бессмысленность борьбы за возрождение странствующего рыцарства – впрочем, и просто рыцарства как такового.

И как итог неудавшихся исканий воспринимаются его возвращение и смерть.

Обсуждая композицию романа, Гегель писал, что на основную сюжетную нить

«нанизывается ряд подлинно романтических новелл, чтобы показать сохранившимся в своей истинной ценности то, что другая часть романа низвергает в своих комических сценах».

Особенно изобилует ими первая книга.

Вставные эпизоды носят различный характер.

Одни – как повесть о безрассудно-любопытном (гл. XXXIII-XXV) – абсолютно самостоятельны.

Другие – например, рассказ о похождениях капитана и мусульманки Зораиды в гл. XXXIX-XLII – связаны с сюжетом побочными деталями.

Третьи – как сложная цепь взаимоотношений Карденьо, Фернандо, Лусинды и Доротеи – столь тщательно вплетены в ткань повествования, что их изъятие уже грозит нарушением целостности всей художественной фактуры.

Иные же – в особенности, бесчисленные вставки о разного рода влюбленных пастухах и пастушках – совершенно немотивированны и создают ощущение чужеродности.

(Последнее, впрочем, относится и к некоторым сверх меры длинным монологам самого Дон Кихота.)

Мне думается, что помимо всего прочего Сервантес ввел в роман такое обилие необязательных фрагментов еще и потому, что в каждом из них герои – подобно Дон Кихоту – проявляют экстремальные свойства характера в экстремальных обстоятельствах. Но в отличие от них, действующих в сугубо личных целях, Дон Кихот мечтает о благе всего окружающего мира. Потому-то вставных эпизодов почти нет во второй книге: образ странствующего рыцаря уже сложился и не требует контрастного фона.

Любой, кто читал роман внимательно, заметит в его композиции серьезные архитектурные изъяны.

Например – ошибку изложения в 1-й книге когда в XXIII главе разбойник Хинес де Пасамонте крадет у Санчо осла, а в главе XXV автор о том забывает.

Или еще одну, более тонкую неточность. В XXV главе 1-й книги Санчо живописует реальную Альдонсу Лоренсо, не удержавшись даже от прозрачного намека на то, что сам не раз пользовался ее услугами специфического характера. Но в главе XXXI тот же Санчо

«хоть и знал, что Дульсинея – тобосская крестьянка, однако же сроду не видел ее».

По ходу действия Сервантес ни с того ни с сего меняет имя жены Санчо с Мари на Тересу.

И, наконец, общим несоответствием является и то, что автор в первой книге торжественно хоронит героя, а во второй – « оживляет ».

Что это?

Случайности? оплошность автора?

Или глубокий умысел?..

С исчерпывающей ясностью ответить трудно.

Ведь наиболее явную свою оплошность – с ослом – Сервантес сам обсуждает во второй книге. И в сознание читателя невольно закрадывается мысль: быть может, автор преднамеренно расшатал композицию в отдельных точках, чтобы исподволь подчеркнуть:

«все касающееся странствующего рыцаря и его оруженосца иррационально в самой своей сущности?»