Вячеслав Фаритов - Онтология трансгрессии. Г. В. Ф. Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений)

– представляться прямо противоположным тому, что ты есть на самом деле (еще того лучше – не противоположным, а просто другим: это намного трудней)

– ходить по каждому канату, плясать на каждой возможности: ноги должны стать гениальными

– какое-то время действовать так, чтобы твои средства противоречили твоим целям, даже дискредитировали их». [371]

Суть всех этих рекомендаций одна: поставить себя вне какого бы то ни было пространства «совокупной веры» («Gesammtglaubens»), вне общественной (стадной) морали. В связи с этим возникает очень сложный вопрос: возможен ли еще дискурс там, где нет пространства согласия и взаимопонимания? Ведь дискурсы, и прежде всего дискурсы сознания, ориентированы по своему существу на установление консенсуса, на формирование общности. Дискурс предполагает правило и тип, исключение есть ускользание от правила и типа. Но, в свою очередь, исключение также предполагает правило, хотя и особым образом: как отправной пункт для трансгрессивного движения, как точку отталкивания. Более того: правило предполагает еще и исключения, трансгрессивные феномены, которые не позволяют определенности существования и смысла окончательно закостенеть и превратиться в полную противоположность жизни и становлению, в трансцендентное Ничто. Исключения апробируют новые пути, новые перспективы существования. Возможно, какая-то часть этих перспектив будет впоследствии ассимилирована обществом, получит статус правила. Но доля таких «успешных» экспериментов не велика. К тому же подобная ассимиляция исключения приводит к неизбежному искажению и извращению раскрываемых исключениями перспектив. Значительная же часть этих экспериментальных перспектив приведет к гибели самих экспериментаторов, что, однако, не следует рассматривать как возражение против исключений. Скорее наоборот: в таком трансгрессивном разбросе проявляется дионисийская избыточность жизни, ее превосходство над любым правилом, над любым дискурсом. Исключения не создают дискурсов, их бытие – это роскошь и риск трансгрессии дискурсивных форм существования как таковых. И Ницше вовсе не был романтиком, призывающим к такому пути всех и вся. Он трезво оценивал необходимость как того, так и другого способа бытия – как установления пространства дискурсов, так и трансгрессии дискурсивной определенности: «Мы, прочие, суть исключение и опасность – мы вечно нуждаемся в защите! – Что ж, и в пользу исключения можно сказать кое-что, при условии, что оно никогда не хочет стать правилом». [372] («Wir anderen sind die Ausnahme und die Gefahr, – wir bedürfen ewig der Verteidigung! – Nun, es lässt sich wirklich etwas zu Gunsten der Ausnahme sagen, vorausgesetzt, dass sie nie Regel werden will»). [373]

Вопрос о степени и характере непосредственного влияния Гегеля на Ницше является спорным. Как отмечает С. Л. Фокин: «Ницше не знал из Гегеля ничего, кроме распространенного переложения». [375]Однако общий ход гегелевской мысли был ко времени формирования собственных взглядов Ницше в достаточной степени ассимилирован философией. В то время как пессимизм и иррационализм А. Шопенгауэра еще находил себе первых приверженцев, гегелевское учение составляло саму атмосферу, контекст философской мысли той эпохи. Те идеи Гегеля, которые не были известны Ницше непосредственно из первоисточников, вполне могли быть восприняты им из этого контекста. Кроме того, перед Гегелем и Ницше стояли сходные задачи: преодолеть разрыв между имманентным и трансцендентным мирами, найти новые горизонты философствования.

Перспектива трансценденции в метафизической философии позволила раскрыть находящийся по ту сторону эмпирической действительности мир вечных и абсолютных сущностей. Результатом кантовских преобразований метафизики стало превращение трансценденции в чистый бытийный вектор, характеризующийся лишь своей направленностью на лишенную определенного содержания область сверхчувственного. «Снова привести это потустороннее к действительности и самосознанию», устранить разрыв между имманентным и трансцендентным, конечным и бесконечным, – в этом, согласно Гегелю, состояла задача духа и его собственной философии в тот период «страстной тоски по содержанию истины», охвативший философов после кантовских реформ. [376]Для выполнения данной задачи Гегель решился на отказ от той формы онтологической мысли, в которой в продолжение нескольких веков преимущественно разворачивалась перспектива трансценденции, – от метафизической теории двух миров. Формой гегелевской мысли становится трансгрессия как движение отрицания, перехода, становления и снятия (Aufhebung). Однако в содержательном плане главенствующая роль в гегелевской философии по-прежнему остается за Абсолютом, т. е. за трансценденцией. В гегелевской системе вновь сошлись лицом к лицу древние учения Гераклита и Парменида, как некогда в философии Платона. И вновь верх одержала линия