Ольга Сидорова - Современная литература Великобритании и контакты культур

– Это ее фамилия.

И далее по тексту:

– Ты помнишь мою бабушку, Пегготи? – спросил я.

– Заклинаю тебя, дитя мое, не называй эту женщину именем, которое услышишь разве что на островах южных морей! – в оскликнула бабушка. – Если она вышла замуж и отделалась от своей фамилии – а лучше этого она ничего не могла придумать – т о почему же не дать ей воспользоваться преимуществами такой перемены?

– Как тебя теперь зовут, Пе?

Это был компромисс, несколько примирявший бабушку с неприятным для нее именем.

– Барсис, сударыня, – приседая, сказала Пегготи.

– Ну что ж! Это звучит по‐человечески, – сказала бабушка.

– Оно звучит так, что ты уже не нуждаешься в миссионере [Диккенс, т. 15, с. 16].

Смысл этих диалогов становится понятным русскоязычному читателю, только если он прочтет комментарии, помещенные в конце книги: «Пегготи – э то имя напоминает слово “пейген” (англ. pagan ), то есть “язычник”» [Там же, с. 518].

Не переводятся в вышеназванных произведениях и говорящие имена, подпадая под общее правило, они транскрибируются или транслитерируются, то есть из перевода убираются элемент авторского замысла, авторская характеристика героев, языковая игра. «“Игра” на именах и названиях – л ишь один вид игры слов, с которой так часто сталкивается переводчик… Это всякий раз сложно и подчас спорно. Бесспорно одно: необходимо искать какие‐то замены, чтобы не тускнели краски автора и ничего не терял читатель. Что‐то выйдет удачно, что‐то похуже. Одно плохо всегда – о бычное оправдание, сноска: “непереводимая игра слов”. Это расписка переводчика в собственном бессилии», – считает редактор и известный переводчик Нора Галь [Галь, с. 165]. Следует, однако, признать: многие переводы английской прозы последних лет расширяют представления о границах переводимости, в частности, в области антропонимов. Примером может выступать перевод пьесы Т. Стоппарда «Аркадия», выполненный О. Варшавер, для которой, кажется, нет непереводимых имен. Один из героев пьесы носит фамилию Nightingale (англ. «соловей»), но, соблюдая по ряду причин инкогнито, он просит хозяйку дома не называть его фамилию, и она тут же изобретает ему новую – Реасосk (англ. «павлин») – тоже нечто птичье, хорошо отражающее манеру поведения и внешности героя. Сохраняя основную семантику и коннотацию, переводчик также избегает русификации фамилии, и в русском варианте появляются фамилии Солоуэ и Павлини. Другая героиня пьесы зовется Charity – и мя, возникшее в языке в эпоху Реформации. «Имятворческая фантазия пуритан, наиболее радикально настроенных сторонников революционного движения, пополнила номенклатуру того времени “добродетельными” типами Charity (англ. “милосердие, благотворительность”), Faith (англ. “вера, верность”), Норе (англ. “надежда”), Prudence (англ. “благоразумие”) и другими (ср. русские женские имена Вера, Надежда, Любовь)» [Рыбалкин, с. 13]. Между тем в пьесе Т. Стоппарда это имя принадлежит весьма любвеобильной даме, которая дарит свое расположение нескольким героям, провоцируя серьезные конфликты между ними.

В конце XX в. исследователи разбирают архив, пытаясь восстановить картину былого:

Веrnаrd.Are you going to tell me it’s difef rent Mrs. Chater?

Hаnnah.Oh, по. It’s her all right None her Christian name.

Вernаrd.Charity. Charity. “Denу what cannot be proven for Charity’s sake” [Stoppard, p. 49].

Подстрочный перевод:

Бернард.Ты ведь не собираешься сказать мне, что это другая миссис Чейтер?

Ханна.Конечно, нет, это точно она. Обрати внимание на имя.

Бернард.Милосердие. Милосердие… «Во имя Милосердия отрицайте все, чего нельзя доказать» (читает цитату из письма. – О. С. ).

Перевод О. Варшавер:

Б.Надеюсь, ты не потребуешь доказательств, что это та самая миссис Чейтер?

X.Ну что ты! Наша Чейтерша собственной персоной. При, кстати, это ее имя.

Б.Любовь? Это имя? Русское, что ли? Любовь… Так, так… «Отрицайте то, чего нельзя доказать – во имя Любови». Я‐то думал, «Любови» вместо «любви» – орфографическая ошибка [Стоппард].

Еще один пример подобного рода. В начале XIX в. владелица имения леди Крум затеяла реорганизацию парка в духе романтизма и поручила эту работу специалисту по ландшафтной архитектуре Ноуксу. Работа движется медленно, и леди Крум упрекает Ноукса, ставя ему в пример ландшафтного архитектора предыдущей эпохи, эпохи так называемых пейзажных парков, Л. Брауна: «Наиболее удивительным садоводом‐практиком (этого периода. – О. С. ) явился Ланселот Браун (L. Brown, 1715–1783). Согласно легенде, его прозвали Capability , так как он имел привычку уверять своих богатых клиентов, что их земля имеет great capabilities (досл. – «больше возможностей») для построения садов в его пейзажном вкусе. Именно он, Капабилити Браун, создал знаменитый парк Бленема ( Blenheim ), доставивший ему огромную славу. С 1764 г. Капабилити Браун стал королевским садоводом в Хептон‐Корте» [Лихачев, с. 161]. О. Варшавер переводит прозвище Л. Брауна, и в русском варианте пьесы вместо безликого Капабилити появляется Дар Браун. Становится возможной и передача каламбура в переводе: “ Lady Croom. (returning to the window, impatiently) Where is ‘Culpability’ Noakes?” [Stoppard, p. 83] (англ. Culpability («виновность») близко по звучанию к Capability ).