Леонардо Шаша - Смерть инквизитора

— Протянет руку? Да, вот это вопрос… Протянет вам руку… Идите сюда! Предположим, я — король.

— А я кто? Чтобы знать, как себя вести…

— Вы — тот, кто есть на самом деле, политический секретарь. Ваша фамилия?

— Горгони.

— Политический секретарь Горгони! Приветствуйте меня! Приветствуйте, говорю.

— Салют королю!

— Да нет же, нет… Вы должны сказать: „Салют дуче!“

— Но ведь вы — король.

— Вас это заботить не должно! Вы говорите: „Салют дуче!“

— Хорошо, так и скажу.

— Не опускайте руку! Я вам протягиваю свою… Нет-нет-нет! Поменяемся ролями. Я — это вы. Я — политический секретарь Горгони. Смотрите на меня внимательно. А вы — король… Нет, слишком вы высокий.

Сядьте! Идите сюда вы, Скармакка. Вы — король. Нет, король — я. А вы — политический секретарь Горгони.

— Почему это я — Горгони? Я хочу быть перед королем самим собой.

— Ладно, вы — это вы. Поднимите руку! Я вам протягиваю свою — вот так. Вы поднимаете руку еще выше.

— А если король, избави бог, подумает, что я не хочу пожимать ему руку из гордости, и обидится?

— Его Величество никогда не думает… В общем, это все ерунда, никогда такого не случится. Садитесь! Как можно задавать такие глупые вопросы?»

* О раннем развитии Майораны много говорилось в статьях, публиковавшихся в последние годы в газетах, еженедельниках и журналах. Об этом же пишет Амальди в «Биографическом очерке», на который мы часто ссылаемся (он входит в изданную в 1966 г. в Риме Национальной академией дей Линчеи книгу «Жизнь и деятельность Этторе Майораны»).

Если других детей заставляли читать пришедшим в гости родственникам и друзьям стихи — в то время, как правило, «Непоседу Терезу», — то Этторе приходилось решать арифметические примеры — перемножать трехзначные числа, извлекать квадратные и кубические корни. Это в три-четыре года, когда он и прочесть-то числа не умел! «Если ему задавали пример, маленький Этторе, словно желая уединиться, залезал под стол и оттуда через несколько секунд отвечал». Под стол — чтобы сосредоточиться и еще потому, что, как все вынужденные выступать перед публикой дети, он стеснялся. И возможно, его чрезмерная застенчивость, мешавшая ему, уже взрослому, делиться результатами своих исследований, — отголосок того детского стыда.

* В биографии и творчестве Стендаля есть и множество иных признаков. Назовем наугад лишь некоторые.

Уже в ранней юности Стендаль знает, что он — тот писатель, каким он станет. Поведение его следовало бы расценить как типичную манию величия на грани бреда, не будь оно обусловлено тем, что напишет он позже. Он прекрасно знает: ему есть что сказать. И намеренно, сознательно теряет время — хоть и не знает точно почему, хоть и считает: причина в том, что сказать ему надо слишком много (1804 год, Journal: “J’ai trop à écrire, c’est pourquoi je n’écris rien’*). Графомания более поздних лет для Стендаля — своеобразный способ рассеять как можно шире в пространстве свою жизнь, протяженность которой во времени, опасается он, будет невелика, — оставляя «следы жизни» на всем, что попадается под руку (из вещей «фонда Буччи», хранящихся ныне в Милане, особенно трогательно выглядит пудреница — или табакерка, — изнутри вся покрытая текстом). Стендалевская же тайнопись — способ эти следы обнаружить, загадочностью и непонятностью создать впечатление их значительности и возбудить к ним интерес. Графомания и тайнопись характерны соответственно для детства и отрочества — когда письмо открывают для себя впервые и когда, с появлением внутренней жизни, изобретают его заново. Ребенок пишет везде, где может. Подросток же всегда старается выдумать «тайный» способ письма.

* Дневник: «Я должен написать слишком много и потому не пишу ничего» (фр.).

Суеверный ужас (лат.).

Недоразумение, букв. : одно вместо другого (лат.).

* Организация работы над «Манхэттенским проектом» и место его осуществления вызывают в нашем представлении картины изоляции от мира и рабской зависимости, подобные тем, что были характерны для гитлеровских лагерей уничтожения. Кто манипулирует смертью, пусть уготованной другим — как это делали работавшие в Лос-Аламосе, — тот находится в стане смерти и сам обречен. В общем, в Лос-Аламосе было воссоздано именно то, с чем предполагалось вести борьбу. Отношения между полномочным административным руководителем «Манхэттенского проекта» генералом Гровсом и директором атомных лабораторий физиком Оппенгеймером ничем не отличались, по сути, от тех, которые нередко складывались в нацистских лагерях между отдельными заключенными и лагерными властями. Такие пленные-коллаборационисты были жертвами иного рода, нежели остальные. Палачи мучили их по-иному. Работой в Лос-Аламосе Оппенгеймер был уничтожен в такой же мере, как узник гитлеровского лагеря смерти — сотрудничеством с врагом. Драма его, не вызывающая у нас ни малейшего сочувствия и лишь способная послужить притчей, уроком, предостережением для людей науки, как раз есть субъективно пережитая индивидом драма рокового «коллаборационизма», следствие которого многие тысячи людей пережили (в том смысле, что испытали его на себе — и погибли) объективно, став его объектом, мишенью. Остается лишь надеяться, что такой пока еще распространенный «коллаборационизм» больше не предоставит смерти возможностей собрать новые, еще более обильные урожаи.