Microsoft Word - ЭРИК ХОБСБАУМ_662.doc

Среди историков существует мнение о том, что Россия, будучи примером самой быстро развивающейся экономики в конце XIX века, могла бы продолжить поступательное и эволюционное движение в сторону процветающего либерального общества, если бы это движение не было бы прервано революцией, которой в свою очередь можно было избежать, если бы не первая мировая война. Ни одна из возможных перспектив развития не удивила бы современников больше, чем эта. Если и существовало государство, в котором революция считалась не только желательной, но и неизбежной, так это империя царей. Гигантская, громоздкая и неэффективная, экономически и технологически отсталая, населенная 126 млн людей (1897), из которых 80% были крестьянами, а 1 % — наследными дворянами, она была организована в таком виде, что представлялась всем образованным европейцам доисторической к концу XIX века, — в виде забюрократизированного самодержавия. Сам этот факт делал революцию единственным способом изменить государственную политику не иначе, чем взяв царя за ушко и приведя государственную машину в действие сверху: первое вряд ли было доступно многим и не обязательно подразумевало второе. Поскольку необходимость перемен того или иного рода ощущалась повсеместно, буквально каждый — от тех, кого на западе сочли бы за умеренных консерваторов, до крайне левых — просто обязаны были стать революционерами. Вопрос заключался лишь в том, какого типа революционерами.

Царским правительствам со времен Крымской войны (1854— 1856) было известно, что статус России в качестве великой державы не может более мирно покоиться лишь на признании ее размеров, значительного населения и, как следствие, ее многочисленных, но допотопных вооруженных сил. Она нуждалась в модернизации. Отмена крепостного права в 1861 г. — Россия, наряду с Румынией, была последним оплотом крепостного хозяйства в Европе — имела целью втащить российское сельское хозяйство в девятнадцатый век, но она не дала ни сносного крестьянства, ни модернизированного сельского хозяйства. Средний урожай зерновых в Европейской России (1898—1902) составлял чуть меньше 9 бушелей с акра в сравнении с примерно 14 бушелями в США и 35,4 — в Британии. И тем не менее включение обширных территорий страны в производство зерна на экспорт превратило Россию в одного из крупнейших поставщиков зернового хлеба в мире.

Урожай зерновых (за вычетом семян, использованных для посева) вырос на 160% за период между началом 1860-х годов и началом 1900-х годов, объемы экспорта возросли в 5—6 раз, но при этом российские крестьяне попали в жесткую зависимость от уровня цен на мировом рынке, который (по пшенице) понизился почти наполовину во время мирового аграрного кризиса.

Поскольку крестьян, как объединенной силы, не было ни видно, ни слышно за пределами своих деревень, недовольство почти 100 млн из них было очень легко проигнорировать, хотя голод 1891 года и привлек к себе внимание. И все-таки это недовольство не просто усугублялось бедностью, обезземелением, высокими пошлинами и низкими ценами на зерно, но проявлялось в значимых формах потенциальной организованности через коллективные деревенские коммуны, чье положение в качестве официально признанных институтов, как это ни парадоксально, улучшилось с освобождением крепостных и еще более усилилось в 1880-х гг., когда некоторые бюрократы рассматривали общину как бесценный оплот традиционалистской благонадежности против социальных революционеров. Другие, основываясь на противоположных идеологических воззрениях экономического либерализма, настаивали на быстрой ликвидации общин и передаче общинных земель в частную собственность. Аналогичные споры разделили и революционеров. Народники (см. «^Век Капитала», гл. 9) или популисты — надо заметить, при неопределенной и колеблющейся поддержке самого Маркса, считали, что революционная крестьянская община могла бы послужить основой для непосредственной социалистической трансформации России, минуя ужасы капиталистического развития; русские марксисты уже не считали это возможным, т.к. община была расколота на два враждебных лагеря — буржуазию и пролетариат. Обе стороны в этих спорах ссылались на важность крестьянских общин, которым принадлежало 80% земель в пятидесяти губерниях Европейской России на правах общинной собственности, — земель, подлежащих периодическому перераспределению по усмотрению общины. Община, несомненно, распадалась в более коммерциализированных южных регионах, но медленнее, чем полагали марксисты: на севере и в центре она повсеместно оставалась прочной. Там, где она оставалась сильной, это было сообщество, озвучивающее всеобщее согласие в деревне по вопросу о революции, а также в иных обстоятельствах, о царе и Святой Руси.