Microsoft Word - ЭРИК ХОБСБАУМ_662.doc

Таким образом, национализм только тогда приобретал настоящую популярность, когда он, так сказать, подавался в виде «коктейля», т. е. в сочетании с другими идеями, его привлекательность заключалась не в его собственном «аромате», а в способности давать характерные сочетания с одним или несколькими другими компонентами, что в результате могло хорошо удовлетворить духовную и материальную жажду потребителей такого «напитка». Однако такой национализм, будучи в достаточной степени подлинным, не был ни воинствующим, ни слишком односторонним, и, конечно, не был таким реакционным, как того хотели бы правые ура-патриоты.

Хорошей иллюстрацией ограниченности национализма являлась, как это ни парадоксально, империя Габсбургов, стоявшая накануне развала под действием различных национальных движений. Хотя в начале 1900-х годов большинство ее подданных, безусловно, помнило о своей принадлежности к той или иной нации, но лишь немногие из них считали, что их национальная принадлежность не позволяет им поддерживать монархию Габсбургов. Даже после начала войны национальная независимость отнюдь не стала главной проблемой, и явную враждебность к государству выказывали только 4 нации, из которых 3 имели своих соплеменников в соседних национальных государствах: это были итальянцы, румыны, сербы и чехи. Большинство национальностей не обнаруживали явного желания разрушить свое государство, которое фанатики из среднего класса называли «тюрьмой народов». И когда в ходе войны действительно произошел подъем народного недовольства и революционных чувств, то он принял вначале форму социальной революции, а не движений за национальную независимость^®*

Что же касается других государств Запада, продолжавших войну, то в них постоянно росли антивоенные настроения и социальное недовольство, не разрушившие, однако, патриотизма воевавших армий. Чрезвычайно сильное международное влияние русской революции 1917 года можно понять, только учитывая следующее: те, кто охотно, и даже с энтузиазмом пошли воевать в 1914 году, были движимы идеей патриотизма, не ограниченной националистическими лозунгами, а вмещавшей чувства, свойственные подлинным гражданам своей страны. Армиями двигали не любовь к сражениям, не страсть к насилию, не героизм и не безграничный национальный эгоизм и экспансионизм, присущие правому национализму. И, конечно, не враждебность к либерализму и демократии.

Напротив: пропаганда каждой воевавшей страны подчеркивала, что дело не в славе и не в завоеваниях, а в том, что «мы» стали жертвами агрессии (или политики агрессии); что «они» представляют смертельную уфозу ценностям свободы и цивилизации, которые «мы» защищаем. Более того, мужчины и женщины воевавших стран не поддержали бы войну, если бы не чувствовали, что это было не просто вооруженное столкновение, а борьба за победу, после которой, как говорил Ллойд-Джордж, «наша страна будет достойна своих героев». Поэтому британское

И французское правительства заявляли, что они защищают демократию и свободу от монархизма, милитаризма и варварства современных «гуннов»; а германское правительство заявляло, что оно защищает закон, порядок и культуру от русских автократов и варваров. Цели завоевания территорий и величия нации можно было провозглашать в колониальных войнах, но не в глобальном конфликте, даже если именно их и имели в виду министры, дергавшие за ниточки военных действий.

Немцы, французы, англичане отправились на войну в 1914 году не как воины и искатели приключений, а как граждане своих стран и защитники цивилизации. Однако сам этот факт показывал и необходимость учета патриотизма для правительства, управлявшего демократическим обществом, и силу патриотизма. Потому что эффективно мобилизовать народные массы может только сознание того, что судьба страны действительно является их собственной судьбой; и такое понимание было у немцев, французов и англичан в 1914 году. Они сражались с сознанием правоты своего дела до тех пор, пока три года беспримерного истребления людей и пример революции в России не показали им, что они — заблуждались.

ГЛАВА 7

В самом широком и наиболее возможном смысле слова, человеческое Шое>^ обозначает полную совокупность всего, что человек может назвать своим, т. е. не только свое тело, свои физические возможности; но и свою одежду, свой дом, свою жену и детей; предков, друзей, репутацию, работу; свою землю и своих лошадей, а также свою яхту и свой счет в банке.