Microsoft Word - ЭРИК ХОБСБАУМ_662.doc

Демократию было тем легче приручить, чем менее острым было недовольство народа. Поэтому новая стратегия предусматривала готовность к проведению социальных реформ и к принятию программ повышения общественного благосостояния, что явилось отступлением от классической позиции либералов, правительства которых (в середине XIX века) старались не вмешиваться в дела частного предпринимательства и социальной помощи. Британский юрист А. В. Дикей (1835—1922) говорил, что паровой каток коллективизма, приведенный в движение с 1870-х годов, раздавит свободу личности, на смену которой придет унылая централизованная тирания, связанная с бесплатными школьными завтраками, страхованием здоровья и пенсиями по старости. И, в определенном смысле, он был прав. Бисмарк, действовавший, как всегда, с железной логикой, решил в 1880-е годы выбить опору из-под социалистической агитации с помощью многообещающей программы социального страхования; за ним на этот путь вступили Австрия и правительство британских либералов 1906—1914 годов, которое ввело пенсии по старости, биржи труда, страхование от болезни и пособия по безработице. После некоторых колебаний к ним присоединилась Франция, которая в 1911 г. ввела пенсии по старости. Как ни странно, но скандинавские страны, известные в наше время как «государства всеобщего благосостояния», отнюдь не торопились пойти этим путем; другие страны ограничились лишь номинальными мерами; а США — страна миллионеров, всех этих Карнеги, Рокфеллеров и Морганов — не сделала вовсе ничего, оставаясь «раем свободного предпринимательства», где даже детский труд не контролировался федеральными законами, хотя к 1914 году законы, запрещавшие его (теоретически), уже существовали в Италии, в Греции и в Болгарии. Конфесс США не проявил интереса и к закону о компенсации рабочим при несчастных случаях; хотя такие законы к 1905 году уже были приняты во многих странах, в США судьи признали их неконституционными. Во многих странах, кроме Германии, социальные программы оставались весьма скромными почти до 1914 года; в Германии они так и не смогли остановить рост Социалистической партии. Тем не менее тенденция, проявившаяся более сильно в европейских странах с протестантской религией и в Австралии, обрела существование.

Дикей был прав, подчеркивая неизбежный рост роли и значения государственного аппарата, поскольку идеал невмешательства государства в дела личности был отброшен. Правда, по современным меркам бюрократия еще оставалась в скромных пределах, хотя и росла быстрыми темпами, особенно в Великобритании, где аппарат правительства утроился за период с 1891 по 1911 год. В Европе около 1914 года чиновники составляли от менее 3% всей рабочей силы (во Франции) до 5,5—6% (в Германии, что довольно удивительно, и в Швейцарии, что вообще странно)'·**. Для сравнения скажем, что в странах Европейского союза в 1970-е годы чиновники составляли 10—13% всего занятого населения.

Лояльность масс невозможно было приобрести, не проводя дорогостоящую социальную политику, которая могла уменьшить прибыли предпринимателей — а ведь от них зависела экономика. Как мы уже говорили, считалось, что империализм не только сможет оплатить социальные реформы, но также завоюет популярность. Оказалось, что война, или хотя бы перспектива успешной войны, имела еще больший демагогический потенциал. Британское консервативное правительство использовало Южноафриканскую войну 1899—1902 годов, чтобы смести прочь своих либеральных оппонентов во время выборов 1900 года, названных «выборами в военной форме»; а американский империализм успешно использовал популярность победоносной войны, нанеся поражение Испании в 1898 году. Правящая элита США, возглавлявшаяся Теодором Рузвельтом (1838—1919, президент — с 1901 по 1909 год), как раз открыла новый символ Америки — ковбоя с револьвером, олицетворявшего настоящего патриота, верного свободе и традициям белых поселенцев, противостоявшего ордам деклассированных иммигрантов и разлагающему влиянию больших городов. С тех пор этот символ эксплуатируется и поныне.

Впрочем, вопрос стоял гораздо шире, а именно: смогут ли правящие режимы государств и правящие классы обрести новую легитимность во мнении народных масс, мобилизованных демократией. В тот период истории было сделано немало попыток найти ответ на этот вопрос. Задача стала актуальной, потому что древние механизмы социальной субординации часто оказывались совсем негодными. Так, германские консерваторы, являвшиеся партией, покровительствовавшей крупным землевладельцам и дворянам, потеряли в период 1881—1912 годов половину голосов своих избирателей по той простой причине, что 71 % их электората составляли жители деревень, насчитывавших менее чем по 2000 человек, население которых неуклонно уменьшалось, мигрируя в крупные города, где консерваторы собирали всего 5% голосов. Верной опорой их оставались лишь юнкеры Померании, где за консерваторов голосовало 50% всех избирателей, но по всей Пруссии в целом они могли собрать в свою пользу лишь 11—12% голосов всех избирателей'** Еще более острым было положение другого господствовавшего класса — либеральной буржуазии. Она совершила триумфальное восхождение к власти, вызвав социальные потрясения в среде старых иерархий и общин; свела все связи между людьми к простым рыночным отношениям, заменив понятие «общество людей» понятием «торговое общество»; и вот, когда массы вышли на политическую сцену, преследуя свои собственные интересы, они с враждебностью отвернулись от всех ценностей буржуазного либерализма. Это особенно ярко проявилось в Австрии, где к концу столетия либеральные убеждения были приняты лишь среди небольших разрозненных групп немцев и немецких евреев, проживавших в городах и представлявших собой лишь остатки процветающего среднего класса. Муниципалитет Вены, служивший им главной опорой в 1860-х годах, теперь был захвачен радикальными демократами и антисемитами из Христианско-Социальной партии и социал-демократами. Даже в Праге, где это буржуазное ядро могло претендовать на представительство интересов небольшого и сокращавшегося германоговорящего меньшинства (из состава всех классов), составлявшего около 30 ООО человек или 7% населения в 1910 г., — даже там они не смогли сохранить поддержку ни националистически настроенных студентов-немцев, ни мелкой буржуазии, ни социал-демократов, ни политически пассивных немецких рабочих, ни даже части евреев***