Microsoft Word - ЭРИК ХОБСБАУМ_662.doc

Поколения читателей, выросших после первой мировой войны, могут удивиться тому, что ни одно правительство в то время не рассматривало серьезно возможностей отхода от конституционной и парламентской системы. Только после 1918 года конституционализм и представительская демократия были вынуждены отступить на широком фронте, восстановив свои позиции лишь после 1945 года. В конце XIX в. такого отступления не было. Даже в царской России поражение революции 1905 года не привело к полной отмене выборов парламента (Думы). В противоположность ситуации 1849 года не произошло никакого резкого поворота назад и наступления реакции, хотя в конце своего правления Бисмарк и носился с идеей отмены или приостановки действия конституции. Буржуазное общество, может быть, и было обеспокоено направлением мирового развития, но чувствовало себя достаточно уверенно, и, в немалой степени, потому, что развитие мировой экономики вряд ли давало повод для пессимизма. Даже политически умеренные круги с нетерпением ожидали прихода революции в России (если не принимать во внимание мнение групп, имевших другие дипломатические и финансовые интересы), которая, как предполагалось, сотрет темное пятно с европейской цивилизации и обратит Россию в добропорядочное буржуазно-либеральное государство; в самой России революция 1905 года, в отличие от революции 1917 года, была с энтузиазмом поддержана средним классом и интеллигенцией. Прочие возможные восстания не имели особого значения. Правительства сохраняли удивительное спокойствие во время эпидемии анархистских покушений в 1890-е годы, жертвами которых стали два монарха, два президента и один премьер-министр 215 215 Король Умберто в Италии; императрица Елизавета в Австрии; президент Сади Карно во Франции; президент Мак-Кинли в США; премьер-министр Кановас в Испании. ; никто не был всерьез обеспокоен выходом анархизма за пределы Испании и некоторых районов Латинской Америки. С началом войны 1914 года министр внутренних дел Франции даже не побеспокоился об аресте революционеров (в основном, анархистов и анархо-синдикалистов) и прочих подрывных элементов, выступавших против войны и считавшихся опасными для государства, поскольку в полиции имелись на них обширные досье, заведенные как раз на чрезвычайный случай.

В общем, буржуазное общество (в отличие от периода после 1917 года) не чувствовало серьезной и близкой угрозы; так же не были серьезно подорваны исторические перспективы, идейные и культурные ценности XIX века. Считалось, что цивилизованные обычаи, власть закона и либеральные институты будут продолжать свое развитие и охранять свой всемирный характер. Конечно, в мире еще осталось немало варварства, в основном, в отсталых странах (как считали «респектабельные» наблюдатели) и среди «нецивилизованных» народов колоний (к счастью, завоеванных). Оставались страны, даже в Европе (царская Россия, Оттоманская империя), где свет разума едва мерцал или вовсе не был зажжен. Однако даже скандалы, потрясавшие общественное мнение в отдельных странах и во всем мире, показывали, как велики были надежды на цивилизованное развитие буржуазного общества в то мирное время («дело Дрейфуса», отказавшегося подчиниться несправедливому решению суда; «дело Феррера», состоявшее в несправедливом наказании в 1909 г. испанского просветителя, неправильно обвиненного в руководстве рядом мятежей в Барселоне; «дело Заберна», когда 20 демонстрантов были взяты под арест на одну ночь германской армией в эльзасском городе). Теперь, в конце двадцатого века, мы можем лишь с грустным недоверием вглядываться в тот исторический период, когда считалось, что убийства (происходящие в наше время почти ежедневно) возможны лишь у турок, вообще — «где-то там, у дикарей».

Итак, правящие классы искали новую стратегию, стараясь при этом ограничить влияние общественного мнения и масс .избирателей на свои собственные и государственные интересы, а также на формирование и традиции высокой политики. Их главной мишенью стали рабочие и социалистические движения, возникшие внезапно во многих странах и ставшие массовым явлением в 1890-е годы (см. гл. 5). Оказалось, однако, что с ними можно было легче найти общий язык, чем, например, с националистическими движениями, которые либо тоже появились в это время, либо уже существовали ранее, но вступали теперь в новую фазу воинственности, автономизма и сепаратизма (см. гл. 6.) Что касается католиков, то их (если они не были националистами-автономистами) можно было сравнительно легко склонить к интеграции, ввиду их социальной консервативности (свойственной даже христианско-социальным партиям, вроде партии Люгера) и приверженности к охране особых интересов церкви.