Коллектив авторов - Многосторонняя дипломатия в биполярной системе международных отношений (сборник)

Законы жанра никто не отменял. Дневниковое письмо носит всегда личностный, эмоциональный характер. Человеческое измерение в размышлениях Шлезингера о начальном периоде холодной войны занимает очень большое, может быть, даже главенствующее место. Это не есть дань модному увлечению агиографией. Шлезингер и своего фаворита Ф. Рузвельта не относит к лику святых, к политикам «не от мира сего». («Он не был великим человеком, но стал великим президентом»). И если кому-то может показаться, что «Дневник» перенаселен «первыми лицами», от прихоти или разумения которых зависело принятие решений в исключительно сложных условиях перехода от мировой войны к вооруженному миру, то причину этого следует видеть прежде всего в самих этих условиях [1106]. В контексте такого понимания транзитного времени, предъявляющего особые требования к национальным лидерам, выделяется колоритная фигура У. Черчилля, чьи взгляды на мировое развитие после смерти Рузвельта на какое-то время показались западной публике наиболее авторитетными, каковыми они являются и поныне, хотя сам их носитель превратился в частное лицо [1107].

«Послевоенный» Черчилль представлен Шлезингером «в подлинике», т. е. устами людей, которые знали его очень близко – Памелы и Аверелла Гарриманов, советского дипломата Я. Малика. Прямой, циничный в оценке дипломатии Ялты и бескомпромиссно настроенный не дать ей увенчаться успехом, который был бы не во благо Великобритании, в человеческом плане на страницах «Дневника» он представлен прямой противоположностью Рузвельту. «Они по-разному видели прошлое, – пишет Шлезингер. – Черчилль был целиком предан традициям, Рузвельт в большей мере был прагматиком. Но они умели работать дружно, у них это получалось» [1108]. Магнетизм, присущий и одному, и другому, позволял достигать желаемых результатов даже тогда, когда речь шла о коренном изменении политического курса. Шлезингер с полным доверием отнесся к беседе с Яковом Маликом (в 1953–1960 гг. послом СССР в Великобритании, а впоследствии, заместителем министра иностранных дел) на одном дипломатическом обеде в 1969 г. Историк нашел советского дипломата «веселым» и словоохотливым. От него он и услышал «увлекательную» историю, рассказанную У. Черчиллем Я. Малику в Чеккерсе о том, почему и как отставной британский премьер сочинил Фултонскую речь 1946 г. «Я был убежден, – сообщил Черчилль Малику, – что сближение между Соединенными Штатами и Советским Союзом принесет только вред моей стране». В продолжение своей записи от 14 декабря 1969 г. Шлезингер, затем отметил, что Малик выразил недоумение в отношении того, что хотя Черчилль и первым объявил о начале холодной войны, американцы продолжали ее в более неистовом духе, чем это делали англичане. Черчилль в ответ на это заметил: «Вы должны помнить, что американцы новички на мировой сцене, и они всегда понимают некие обобщения слишком буквально» [1109].

Была ли альтернатива этой стратегии разъединения? Можно ли было продолжить диалог с «дядей Джо»? Шлезингер пытается дать свой ответ на эти ключевые вопросы уже с учетом последующего опыта, составляющего содержание первого этапа холодной войны. Но сначала чуть подробнее о способе мышления Шлезингера в отношении динамики международных процессов вообще и советско-американского диалога, в частности Пафос «Дневника» – в отражении многомерности мира, его неоднозначности, в признании неоднородной природы и разнообразия существующих связей внутри человеческого сообщества – экономических, культурных, духовных и межгосударственных. Политики, предпочитавшие видеть мир однополярным или зависимым от противостояния двух сверхдержав в духе манихейской формулы противоположности двух начал – добра и зла, в виде противостоящих друг другу монолитных блоков удостаивались резко критической отповеди Шлезингера. Поводов для этого было предостаточно. Одним из них стало интервью Дина Ачесона, данное им журналу «Лисенер» в начале апреля 1970 г. В нем бывший госсекретарь, один из создателей НАТО, говорил о непоправимой ошибке Рузвельта, якобы тешившего себя и всю Америку мыслью, что он «может иметь дело непосредственно со Сталиным», не глядя на союзников, и только в расчете на расположение к нему кремлевского диктатора. Пересказ Шлезингера А. Гарриману утверждений Ачесона о ловушке, в которую Рузвельта затащил Сталин, привел бывшего посла в негодование. Рузвельт был достаточно дальнозорок, утверждал последний, чтобы знать, что никакого спектакля «на двоих» дипломатическая история антигитлеровской коалиции не допускала и что два лидера – президент и генералиссимус – находятся не в вакууме, а в сложной исторической среде, которая заставляет с собой считаться, посылая мощные импульсы, каждый раз доводимые до Кремля. «Рузвельт, по большому счету, – приводит Шлезингер слова Гарримана, – был прав, полагая, что он может добиться прогресса путем личных контактов со Сталиным. Мои разногласия с ним заключались в том, что Рузвельт был настроен более оптимистично в отношении того, как далеко может зайти этот прогресс. Сталин находился под очень сильным впечатлением от контактов с Рузвельтом, я мог бы сказать, что он испытывал благоговение перед президентом… Я не знаю, что могло случиться, если бы Рузвельт остался жив. Я только знаю, что всё пошло бы по-другому… Русские были убеждены, что изменения пришли в результате перехода власти от Рузвельта к Трумэну» [1110].