Илья Будрайстскис - Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Историческое чувство подвело Владимира Александровича, и после «кровавого воскресения» Первую русскую революцию уже невозможно было остановить.

Ко Второй революции опыт российского «старого порядка» стал ещё богаче. В своей блестящей «Истории русской революции» Лев Троцкий писал:

Деятельность правительства в огромной своей доле являлась подготовкой к подавлению новой революции. Эта область правительственной работы приняла осенью 1916 года особенно планомерный характер. Комиссия под председательством Хабалова закончила к середине января 1917 года очень тщательную разработку плана разгрома нового восстания. Город был разбит на шесть полицмейстерств, которые делились на районы [62].

С началом февральских народных выступлений, на их подавление, в строгом соответствии с планом Хабалова, была брошена не только полиция, но также регулярные войска и казачья конница. На второй день в события были втянуты и кавалерия, и пехота. А уже на третий солдаты, которых пытались заставить атаковать рабочих, начинают переходить на их сторону. Всё это время «сверху не торопились нарушать план, отчасти недооценивая то, что происходит». Результатом стало не только поражение монархии, но и создание того блока вооружённых рабочих и солдат, без которого в дальнейшем был бы невозможен ни Октябрь, ни конечная победа большевиков.

Луи Альтюссер писал о революции как об «игре», в которую «включается гигантская масса противоречий, некоторые из которых радикально гетерогенны и не имеют ни общего истока, ни общего направления, ни общих уровня и места действия», но «сливаются друг с другом в единстве разрыва» [63]. Сегодняшняя антиреволюционная стратегия загоняет правящую элиту в тупик, из которого уже почти нельзя найти выход в рамках сложившейся системы. Но кто знает, возможно, именно эта стратегия и станет тем недостающим элементом для начала «игры», которой верхи так стремятся избежать?

Смена Вех 2.0. Как революция против государства превращается в страницу его истории

Может показаться, что столетие революции застало постсоветскую Россию в самый неподходящий момент. Колоссальный масштаб и универсалистская амбиция этого события фатально не соответствует сегодняшнему апатичному состоянию общества. Более того, стремление избавиться от этого неудобного призрака выглядит как единственная безусловная точка консенсуса. Тезис «примирения», ставший центральным для правительственной риторики в годовщину столетия, очень точно соответствует этому положению дел: речь идёт не о прекращении актуального конфликта, до сих пор раскалывающего общество, но о констатации его отсутствия. Примирение в этом случае отражает не желание «перевернуть страницу» истории, постоянно напоминающей о себе через политическую поляризацию (как это было в дискуссиях, развернувшихся вокруг 200-летия Французской революции), но скорее представляет формальную процедуру. Такая процедура призвана лишь утвердить настоящее положение дел как легитимное и единственно возможное. В рамках этого стратегического «альянса власти и забвения» революция отвергается содержательно как насильственный утопический эксперимент, но принимается как форма, как чистый «факт», и в этом виде встраивается в последовательность любых других фактов, составляющих историю государства [64].

В своём обзоре новых публикаций о Русской революции, Шейла Фитцпатрик с тревогой писала об изменении самого статуса этого события: если ещё несколько десятилетий назад оно прочно занимало место определяющего для мировой истории XX столетия, то сегодня само значение 1917 года стремительно маргинализируется. В исторической науке, как и в актуальной политике, Русская революция превращается в локальный курьёз, один из множества тупиков исторического процесса [65]. Фитцпатрик бьёт тревогу: в год своего столетия эта грандиозная глава истории, подобно редким видам фауны, оказывается перед угрозой исчезновения. Однако современное российское государство, вероятно, является последним, кому может быть адресовано это предостережение – так как вытеснение революционного опыта является основанием его собственной исторической легитимности. Наше «Вечное настоящее»

Активная кремлёвская историческая политика (подменяющая отсутствие действительной политической жизни) основана на идее борьбы за наследие, которое постоянно атакуется внешними конкурентами и внутренними врагами. Это искусственно создаваемая версия национальной истории как мифологического времени, в котором всё повторяется, а действия людей лишены самостоятельности. Существует лишь история предков – правителей и их подданных. Это воспроизводимая в каждом их подвиге или преступлении Россия, которая требует только верности самой себе. Такого рода верность способна оправдать любой поступок и не оставляет места для выбора.