Илья Будрайстскис - Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Борьба с революционной угрозой в России с 2004 года (после первого киевского Майдана) стала не только определяющим мотивом пропаганды, но и создала полноценную инфраструктуру силовых органов (вроде Центра «Э» или Следственного комитета), чьи задачи состоят преимущественно в антиреволюционной профилактике. Ей служит постоянно обновляемый корпус репрессивных законов, новые антиреволюционные органы вступают в ведомственные конфликты со старыми, а набор инструментов, помогающих избежать революции, постоянно растёт и совершенствуется. Но чем меньше в обозримом пространстве становится возможных революционеров, чем надёжнее контролируется публичная сфера, чем прочнее консервативные привычки и страх перемен охватывает население, тем меньше у верхов уверенности в том, что революция не стоит на пороге. Революция и заговор

Репрессии и запреты, порождаемые антиреволюционной активностью государства, являются частью масштабного бесконечного исследования, целью которого остаётся установление источника угрозы. Экстремисты, нелояльные элементы внутри самой элиты, провокаторы в медиа или культурной сфере – лишь элементы пазла будущей революции, который составляет чья-то умелая рука. Так как борьба происходит с чем-то, ещё неизвестным на уровне опыта, революция неизбежно обретает черты заговора.

Структура этого заговора известна и проговаривалась сотни раз. Например, вот так её описывал Владимир Путин на одном из заседаний Совета безопасности в 2014 году:

В современном мире экстремизм используется как инструмент геополитики и передела сфер влияния; мы видим, к каким трагическим последствиям привела волна так называемых «цветных революций», какие потрясения испытали и испытывают народы стран, которые прошли через безответственные эксперименты подспудного, а иногда и грубого, как у нас говорят, ломового внешнего вмешательства в их жизнь [57].

Предполагается, что в новейшую эпоху революция, как и вой на, полностью редуцируется до технологии. Эти технологии, во всём многообразии «цветных революций» и «умной толпы», по своему действию сходны с оружием массового уничтожения. На территорию противника засылается вирус, мгновенно поражающий [58]здоровые клетки общественного организма. Граждане, ещё вчера жившие нормальной жизнью и подчинявшиеся законам, становятся как будто жертвой коллективного помешательства.

Следуя такому подходу, отказ от стабильности и выбор в пользу революции не может быть рациональным – так как подлинно рациональным может быть только подчинение и устранение от самостоятельного принятия решений. В антиреволюционной картине мира, чьи корни уходят в монархический период, народ исключительно инфантилен – это «дети», не понимающие своих настоящих желаний и действительных потребностей. Отеческая власть и наказывает и оберегает от соблазнов. Органическую связь отца и сына пытается разрушить внешняя сила, – иногда через открытый мятеж, иногда через тайную вой ну.

Большинство известных теорий заговора – от «Протоколов сионских мудрецов» до «Плана Даллеса» – связаны с предотвращением революции, которая, в свою очередь, является финалом реализации продуманной стратегии злонамеренной интервенции в массовое сознание («внушение ложных ценностей», сексуальные перверсии, нигилизм и т. п.) Схемы заговора, как и любой вирус, реагируют на противодействие и быстро адаптируются, так что выявить их становится всё более трудной задачей. Если в предшествующие эпохи нужно было локализовать и обезвредить «малый народ» – организованную группу париев, сеющих смуту, то сегодня найти источник заразы гораздо сложнее.

Гая Фокса не существует?

Маска, когда-то нарисованная британским художником Дэвидом Ллойдом, стала политическим символом последнего десятилетия благодаря фильму братьев Вачовски «“V” значит Вендетта». Однако несмотря на миллионы масок Гая Фокса, надетых участниками всевозможных протестов, смысл этого символа продолжает оставаться не вполне ясным. Сам Ллойд считал его манифестацией индивидуализма, бесконечным повторением истории противостояния «человека и системы» [59].

Речь здесь идёт не о конкретном человеке, но об «идее» такого человека, которую невозможно убить или коррумпировать. Этот диссидентский пафос «оружия бессильных», разрушающего власть, основанную на лжи, при помощи бескомпромиссного утверждения правды, известен ещё со времён Гавела и Солженицына. Но сила такого типа индивидуального сопротивления именно в его «безоружности», а его этическая чистота сохраняется благодаря отказу от насилия. Однако анонимный герой «Вендетты», напротив, использует исключительно насильственные методы.