Илья Будрайстскис - Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Восставая против политики как формы, «консерватизм решения» сам стал формой для утверждения господства неолиберализма – то есть апологии индивидуализма и саморегулируемого рынка, прямо противоположной «понятию политического». Момент «решения» оказался востребован для торжества суверенитета экономики, а не для восстановления суверенитета политики. Однако это не значит, что консерватизм повсеместно снова принимает исключительно пассивные и созерцательные черты. Как и прежде, отсутствие общей доктрины делает консерватизм чрезвычайно подвижным, зависимым от национального контекста и ситуационной конъюнктуры. Усвоенная с 1980-х годов риторика «консерватизма решения» обнаруживает себя в различных актах внутренней и внешней политики, тогда как оптика «пассивного консерватизма» служит важным элементом де-политизации социальных вопросов, характерной для неолиберального общества [52].

Либерализм жизни против дискутирующего либерализма

Если принять отношения движения/пассивности за исходные состояния политического наследия XIX века, то пассивному консерватизму, принимающему данное положение вещей как внутренне целесообразный эстетический объект, соответствует пассивный (или «дискутирующий», по определению Доносо Кортеса) либерализм. Неуклонная экспансия рынка, технологическое развитие и повсеместное утверждение конституционно- демократических принципов рассматривалось классическим либерализмом как естественное проявление постоянно рационализируемой человеческой природы. Либерализм осознавал себя в качестве простого тождества здравому смыслу, заранее предрешённому ходу событий. Борьба, которую он вёл, была направлена не против равноценных идей, а против предрассудков или утопий – то есть девиаций сознания, не вполне принадлежащих к чувственно достоверной реальности. В этой борьбе противники либерализма всегда были обречены на поражение, а он сам – на неизбежный триумф.

Однако события середины XX столетия, подъём тоталитаризма, мировая вой на и последовавшее за ними повсеместное утверждение принципов государственного регулирования рынка и «социального государства» превратили экономический либерализм в оппозиционное течение, вынужденное вести настоящую политическую борьбу. «Здравый смысл» оказывался в этой борьбе плохим фундаментом, так как он стал теперь уделом ограниченного меньшинства интеллектуалов в мире, охваченном безумием государственного интервенционизма. Австрийская экономическая школа, в этот период начавшая свой долгий путь борьбы за идеологическую гегемонию, радикально отличалась от всей предшествующей либеральной традиции своей принципиальной установкой на политическое действие. Либералы этого поколения ощущали себя настоящими рыцарями свободного рынка, который теперь был уже не синонимом природы, но добродетелью, изгнанной из падшего мира. В поиске союзников этот наступательный либерализм, неудовлетворённый существующим положением дел, обращается к консерватизму и призывает его к восстанию.

Воинственный призыв такого рода стал главным мотивом известного манифеста Фридриха Хайека «Почему я не консерватор» [53]. Основной интенцией этого текста было стремление найти общую почву для совместных действий либералов и консерваторов, а не обозначить различия и провести разделительную черту. Проблема современного ему консерватизма, с точки зрения Хайека, состоит в пассивном примирении с существующим, в поиске консенсуса ради замедления развития любой ценой. Консерватор оказывается нейтрален к идеям и альтернативам общественного развития, так как его волнует не направление движения, а лишь его скорость. Он привык определять истину как точку равновесия, расположенную «где-то между крайностями», не вдаваясь в вопрос о том, что почему именно ту или иную позицию в данным момент принято считать «крайней». Консерватизму необходимо вернуть себе силу принципов, которая прежде составляла его достоинство. Поэтому американские консерваторы, перед лицом угрозы коллективизма и государственного вмешательства, должны спросить себя – защищают ли они институты свободы только потому, что они существуют, или потому, что они предпочтительны сами по себе? Если они выбирают второе, то должны признать и близость своей позиции с подлинным либерализмом. Ведь в основе обоих лежит недоверие к рационализму, противостоящему эмпирическому знанию и органике институтов. В свою очередь, либерализм также должен вернуть себе ядро убеждений, порвав с «континентальным либерализмом» (и его американской версией), отвергающим основополагающие принципы свободного рынка ради апологии политической демократии и прав человека, унаследованных от европейского Просвещения и Французской революции. Этому пассивному, ложному либерализму, Хайек противопоставляет наследие английских вигов времён Бёрка – «партии жизни, которая приветствует свободный рост и спонтанную эволюцию» [54].