Илья Будрайстскис - Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

«Цивилизации» для Хантингтона – чистая данность, положение вещей, из которого нужно исходить при принятии политических решений.

Для описываемого «пассивного консерватизма» политика лишается своего автономного, волевого начала, и полностью определяется заданными обстоятельствами. Более того, политика в этом случае никогда не должна возвышаться до амбиции рационализации этих обстоятельств, т. е. возможности основывать те или иные действия на постижении законов развития, имманентных какой-либо «цивилизации» или «культуре». Политическое действие не может быть результатом теории или какого-либо генерализирующего объяснения. Пассивный консерватизм не возвышает политику над обстоятельствами, но признаёт её их бессознательной частью. Такого рода пассивность вполне соответствует реакционному аргументу «тщетности», описанному в своё время Альбертом Хиршманом [41]: стремление что-либо «улучшить», в конечном итоге, воспроизводит принцип, который должен был быть изменён. Так, революция лишь укрепляет государство, созданное Старым порядком (Токвиль), а демократизация – увеличивает пропасть между массами и элитами (Парето).

Чтобы постичь красоту и полноту настоящего, нужно принять его несовершенство – таков эстетический рецепт пассивного консерватизма. Отказ от стремления к общественной свободе и гармонии, лежащей за пределами дисгармоничной реальности, приводит к обретению подлинной, внутренней свободы. Эта свобода является результатом смирения, высокой способности принять «мир во зле». За его принятием стоит признание фатальной испорченности не внешнего, но внутреннего: плохи не законы, институты или общественные отношения – плох сам человек. Однако именно такое смирение перед злом оказывается и единственным средством удержания мира от окончательного погружения во зло. Эти истины пассивного консерватизма в своём предельном выражении не случайно были озвучены в России второй половины XIX века. Либеральная и рационалистическая атмосфера периода реформ Александра II стала вызовом деполитизированному «эквилибриуму» русского самодержавия предшествующей эпохи, на защиту которого встали такие мощные интеллектуальные фигуры, как Фёдор Достоевский и Константин Леонтьев. Последний, создавший, вероятно, самую радикальную версию «пассивного консерватизма», не случайно отрицал за своим учением какую-либо политическую последовательность и считал себя больше художником, чем философом.

Для Леонтьева, этого «разочарованного романтика» [42], любое движение общества было ничем иным, как движением к собственной смерти. Стремление к равенству подобно болезни, которая доводит тело до его самого простого состояния – трупного окоченения. Сохранение жизни и красоты мира возможно лишь через эстетический момент остановки, в котором все различия раскрывают себя в своей «цветистой сложности». Современность представлялась Леонтьеву как пейзаж уже проигранной битвы, в которой равенство, демократия и утилитаризм одержали верх над сложностью и различиями. Только за пределами гибнущей Европы, в России или Османской империи, ещё сохранились элементы, не вовлечённые во всё ускоряющееся движение к смерти культуры [43]. Однако из слабой надежды на бездвижный «византизм», поддерживающий хрупкий баланс не-тождеств, Леонтьев не выводил никакой политической программы. Оплакивая утрату мира, прекрасного в своей несправедливости и страдании, Леонтьев приходит к отрицанию жизни через христианскую аскезу. Его уход в монастырь выглядел как радикальный отказ от любого политического участия и предельной манифестацией консервативной пассивности.

Конечно, сложно поставить рядом романтического реакционера Леонтьева и умеренных консерваторов, пассивно принимающих любые социальные и политические обстоятельства в качестве данности. Однако сама по себе позиция эстетического созерцания настоящего как прекрасного в своей завершённости предполагает ценностный релятивизм и политический поссибилизм как единственную альтернативу полному само-исключению из публичной жизни. Слепота к содержанию политики ради замедления движения любой ценой оказывается неизбежным следствием романтической охваченности настоящим [44].

Пассивность против действия, решение против принятия верности обстоятельствам, эстетика против политики – этими оппозициями определяется противостояние внутри консервативной традиции, проходящее через большую часть её истории.