Рене Претр - Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Я всегда считал, что цитату Альберта Эйнштейна: «The most incomprehensible thing about the world is that it is comprehensible» [53] «Самое непостижимое в этом мире — это то, что он постижим». — Прим. авт. можно свободно применить к медицине, часто — к хирургии, всегда — к трансплантологии и в полной мере — к пересадке сердца.

Хитенду и Барбара сели рядом со мной прямо на пол. Все мы были одинаково счастливы. Задача была тяжелая, рискованная, неопределенная, и от этого ее завершение только прекраснее. Наша сегодняшняя капелька воды, которую постоянно уносил злой ветер, потребовала от нас продолжительного и невероятно напряженного потока воздуха, чтобы остаться на нужном пути. Пока Кристоф и его бригада организовывали перевод Михаэля и всего, что его связывало с капельницами и мониторами, мы поэтапно вспоминали этот длинный день, готовые смеяться над всякими пустяками. Нервным смехом, словно заклинающим проблемы.

— Хитенду, от тебя не было никаких вестей! Мы боялись, уж не заблудился ли ты в Неаполе.

— Больница оказалась крошечной, где-то в глуши, далеко от города. Кучу времени ехали до аэропорта. Больше часа. Хотя шофер ехал быстро. Даже слишком быстро для меня, временами мне было просто страшно.

Несколько похожих эпизодов пришли мне на память. Я продолжал тему, вороша воспоминания:

— Видишь ли, старина, в этом трансплантация похожа на вестерн. Только лошадей и дилижансы мы поменяли на машины «скорой помощи» и вертолеты, но и эти путешествия не обходятся без приключений.

Действительно, все эти поездки по городам и деревням, где наши быстрые и громогласные машины проносятся так, что все замирают на месте, пролетают на красный свет, едут по встречной полосе, сокращают путь по опасной дороге — все это иногда похоже на фантастическую погоню. В связи с трансплантациями я пережил много героических рейдов и гонок с препятствиями: вертолет, который вынужден повернуть назад, потому что не мог пробиться в слишком густом тумане; аэродром, который вдруг закрыли, потому что он завален свежевыпавшим снегом, и бесконечное возвращение на машине скорой помощи или направление в соседний аэропорт из-за местного потопа.

— И несмотря на это, Хитенду, нам всегда удавались трансплантации, мы всегда добирались до места. Бывало напряженно, как сегодня, но у нас всегда получалось.

Оба с улыбкой слушают меня, как внимают старому болтуну, который рассказывает о своих военных кампаниях. Шумный отъезд Михаэля в отделение реанимации заставил нас поднять головы. Я проводил взглядом караван, пока он не скрылся за аркой в коридоре. Посмотрел вдоль него и увидел настенные часы. Они показывали семнадцать часов две минуты.

Довольный, я вернулся в свой кабинет. Скоро наступят сумерки. Я вышел в сад, проверил виноград на лозе и уселся на скамейку под деревьями. Сейчас в этом пространстве, так не похожем на привычную мне операционную, в момент отдыха я думал о другой, более жестокой стороне реальности: о родителях нашего донора, этого Маленьком принца, которого смерть забрала на рассвете. Вырвала из жизни и отняла у родных. Я вспомнил о том времени, когда работал в бригадах реаниматологов, и о своей стажировке в нейрохирургии. Каким тяжелым был момент, когда нужно было сообщить печальную новость о безвременной кончине ребенка его родителям, которые все еще были полны надежды! Казалось, ты вытаскиваешь камень из фундамента и видишь, как все здание покрывается трещинами, а потом обрушивается в буре криков и плача. Некоторые родители сначала срывались в бесполезный протест или наивное отрицание, но в итоге все сдавались, и мы были бессильны перед ними, переполнены их болью, потрясены их рыданиями, не в состоянии ни что-то сказать, ни что-то сделать. После этой ошеломляющей новости они вставали, бледные как призраки, каковыми по существу и становились, просили посмотреть на ребенка, машинально подходили к изголовью и снова падали на пол, рыдая. Как же тяжело было через некоторое время, когда они все еще страдали, просить у них разрешения на взятие органов! Как трудно было просить их о великодушии в тот момент, когда они все потеряли, когда протест против невыносимой несправедливости судьбы, против жизни и против чужого счастья невозможно было сдержать! Но именно в таких чрезвычайных ситуациях — полный контраст! — я был свидетелем самых прекрасных душевных порывов. Сломленные, вне себя от боли, родители говорили нам: «Конечно, у нашего ребенка было столько друзей, он был такой хороший, так любил жизнь!» Или еще: «Может быть, вот так какая-то его часть продолжит жить». Они оказались во тьме, но все еще были способны видеть луч света. Они погружались в смерть, но им все же удавалось почувствовать искры жизни.