Кирилл Волков - Несерьезная книга об опухоли

Ты размышляешь о бытии и небытии – но для меня это еще не сформировавшиеся категории, я в них не разобрался. Пока я вижу только реальность, смену приливов и отливов, приходов и уходов, которые нужно принять как данность и не задумываться, в чем их смысл. Крым меня спас: я понимал, что мне нужна бесконечность в любой форме, и Крым эту бесконечность мне дал. Когда ты стоишь на вершине громадной горы и видишь на 40 километров вдаль, или когда всматриваешься в переливающуюся спокойную голубизну моря, ты отдаешь что-то этому пространству, растворяешься в нем, обновляешься… Ветер, окутывающий твое тело какой-то тончайшей воздушной тканью, будто бы забирает что-то в тебе, точнее, раскрывает тебя миру Или ты сидишь на пляже у костра и поешь песни, и ведешь тихие диалоги о чем-то важном, и звездное небо, прекрасное, как тысяча Нью-Йорков, говорит, что твоя боль, твое существование, твои печали, обиды и радости ничто перед ним, величественным от горизонта до горизонта. Ты просто забываешь самого себя, отрекаешься от себя ради чего-то очень непонятного, но прекрасного. И печаль твоя по близкому человеку становится тихой, как свет утренней зари или шелест волн, или что-нибудь еще, нежное, задумчивое, детское…

Я вообще человек очень жизнерадостный, люблю смеяться, чудить, люблю быть несерьезным, удивляюсь самым обыкновенным вещам, злословлю над общепринятыми истинами, переживаю по мелочам… Ничего уж тут не сделаешь, да и делать ничего не нужно. Та пустота, которая во мне образовалась, теперь наполнена кучей впечатлений, эмоций, кусочками реальности, до того разнообразной, что радуга по сравнению с ней – лишь лужа бензина.

Я тебе уже писал про «работу горем»: сознание пытается пережить горе, раствориться в нем, прожить его, в каком-то смысле умереть и заново возродиться. Меняется полностью система координат; у меня изменилось ощущение времени. Точнее, оно просто распалось. У меня отрезали детство, мои ценности, отняли, развеяли, все мои воспоминания оказались фикцией, симулякром, инерцией того, чего уже нет, светом, идущим на землю от уже умершей звезды. Это обновление, преображение не может быть вечно, рана заветривается, кровь останавливается и новообретенные смыслы, ценности, границы твоего существования врастают в тебя, оформляются в словах. Оформление словом – спасительный процесс, исторгающий всю боль из тебя, выговаривание, проговаривание (внутреннее и внешнее) вытаскивает из тебя жало небытия. Сознание миллиметр за миллиметром дает тебе почувствовать потерю близкого. Не сразу, а постепенно, потому что иначе человек сходит с ума (я абсолютно серьезно), начинается внутренняя гемофилия, рана продолжает кровоточить.

Жизнь и природа действительно мудрее нас. Память, как фильтр, не дает соприкоснуться мне даже с лицом отца, я пытаюсь, но не могу, попытки тщетно бьются о какую-то стену, внутреннюю, очень важную, психическую границу. Вспоминать насильно – значит насиловать природу. Отец для меня отошел куда-то, следит за мной, я с ним общаюсь, я думаю, как бы он оценил мои поступки, взвешиваю их на весах его, самой чистой и высокой, нравственности, и ЭТО самое важное. Иногда у меня происходят трагические чувствоистечения: я смотрю фильм «Английский пациент» и вдруг начинаю плакать. Всегда стыдился слез, а сейчас, когда я смотрел фильм, мне не стыдно. И плачу не потому, что скорблю по моему отцу именно как отцу, нет. Я плачу по нему по-человечески. Моя любовь к отцу затмевается любовью и скорбью по нему как по человеку. Просто по человеку, которому волею судеб я обязан появлением на свет. Я отрешаюсь от себя и своих сыновьих чувств в пользу и во имя чувств человеческих. И это очень важно. Любовь и сострадание к человеку озаряют и объединяют людей. Я смотрю фильм и думаю: что он чувствовал, когда умирал, повторяю эту фразу миллион раз! Что он чувствовал? Задыхаюсь. Становлюсь им, пытаясь эмпатически вчувствоваться, вжиться в его состояние. Пытаюсь – не то слово; оно само, мое существо, вживается в состояние отца. Это действие великого искусства – чувствовать чужую муку как свою, физиологически растворяясь в ней без остатка.

Но нельзя раздирать себя все время этой мукой: «А в сердце, как в море, – прилив и отлив / Я сменою крайностей жив» (Юргис Балтрушайтис). Пойми, невозможно думать об этом постоянно – это путь саморазрушения, путь клинический и в общем известный и поддающийся классификации. Надо жить. Живи и не принуждай себя к постоянному трауру. Пушкин завещал, чтобы Н.Н. носила по нему траур только два года: какое чувство жизни здесь, моцартианское, легкое, принятие жизни как таковой, вместе со смертью. Мы загоняем в слова свою боль, чуть-чуть отдаляясь от нее, отстраняясь или, точнее, остраняясь, глядя в нее как в зеркало. Конечно, наш язык несовершенен и слова, даже самые тонкие, полупрозрачные, как крылья бабочки, никогда полностью не выразят твоего чувства потери. И знаешь, почему? Потому что это чувство меняется. Спокойствие – это то, что даровала (страшный глагол, но по-другому не скажешь) смерть отца. После его утраты я ничего не боюсь. Когда-то, когда тоска меня разъедала изнутри как серная кислота, я сочинил стихотворение, которое помогло мне выжить, поскольку переосмыслил и воплотил ту муку, ту пустоту, которая черной рукой стиснула мне живот изнутри и повернула по часовой стрелке (помню это ощущение). Стихотворение, в общем, об обретении языка, горизонтов понимания и в то же время само стихотворение и является этим языком.