Кирилл Волков - Несерьезная книга об опухоли

– Однажды две собаки играли во дворе… Одна собачка была мохнатая, черная, мы ее видели в Ютьюбе, помнишь? «Привет!» – сказала она, дружелюбно махая пушистым хвостом. «Привет», – ответила вторая собака. И пошли они путешествовать, дружно виляя хвостами…

Я почти не слушал. Но ЕЕ слова, ЕЕ присутствие, ЕЕ дыхание, ЕЕ нежность, ЕЕ интонации согрели меня. Страх отхлынул. Я не вникал в то, что говорит мама, главное, что она говорила. Мама рассказывала мне сказку, и я почувствовал себя маленьким. Я не хотел быть большим.

– Они играли во дворе. Там встретили… Встретили кошку, очень мудрую, черно-белую. Она пила молоко и охотно поделилась им с голодными собаками Вот. С голодными собаками… А еще. Еще там была кошечка…

Мама засыпала. Ей было уютно. Она, сама засыпающая, рассказывала о каких-то кошках, собаках, гладила меня по голове. И все изменилось.

Письмо о смерти отца, 2011 год

Темнота иногда подкатывает к глазам, опечатывает, я бреду в ней, мне приходится месить ее ногами, я выбираюсь из нее; ей меня не одолеть. Не сломить. Потому что отец каждую секунду со мной. И так будет до моей смерти. И годовщины я жду – но знаю, что мне не будет тяжело, то есть будет, но что это нужно и правильно. Мне светло от того, что я прихожу на его могилу; я тоскую, но эта тоска почти радостная, в эти моменты я осветляюсь и все понимаю, он мне все объясняет. Каждый раз, даже когда глаза у меня полны слез, я внутренне улыбаюсь – потому что отец, каким я его накопил, унес в себя, сохранил и обессмертил, – не может умереть во мне. И я благодарю судьбу, что не он меня оплакивает, что у меня на все хватает сил, потому что папа со мной, как со мной все мое детство, я сам, маленький, едущий на снегокате, который тащит папа. Я знаю, что именно так нужно это воспринимать – по-природному, циклически. А еще – и это, пожалуй, важнее всего – я не могу и не хочу прокручивать бесконечно трагические воспоминания о нем, в которых есть моя жалость к себе. Умер не только отец или друг, но умер человек.

Умер человек, и мне по-человечески предстоит пережить эту потерю, не жалея себя, продолжая его, улыбаясь ему; бесконечно благодарю его за то, что он есть и не оставляет меня ни на шаг. Он везде, в каждой ветке, в каждом шорохе; мы беседуем с ним; я спорю с ним, доказываю. Он словно бог – везде и нигде. Открываясь миру, принимая его, я обретаю отца; я радуюсь для него, я живу ради него, не позволяю себе лениться, существовать, пасовать, халтурить.

Когда я был на Черном море, я сидел утром и смотрел на волны, такие тихие, спокойные… Я думал: как жалко, что этого не видит мой отец; но тут я понял, что он и есть это море, и мне захотелось прикоснуться к воде, как к отцу, когда я приходил к нему в больницу, обнять его как тогда, почувствовать родную тяжесть его невесомых тощих рук. Он действительно море.

Отец, да и любой человек для меня, – это слабое сияние в памяти. Мне легко, мне радостно и грустно, потому что я осмысляю его жизнь целиком. А она была очень радужной. Когда я думаю об отце – я счастлив, я нежен к людям, я люблю жизнь, потому что именно таким – счастливым, нежным к людям и любящим жизнь – был мой отец.

Свет, о котором ты пишешь, возник и у меня в душе, когда папа умер: смерть будто бы нивелировала все мои земные невзгоды; все преобразилось, стало восприниматься в другом масштабе. То, что обычно мне казалось важным и животрепещущим, проходило мимо меня, и я не удостаивал это ни единым сокращением лицевого мускула. Поначалу я тоже собирал из кусочков образ отца, но потом я понял, что это психологически меня угнетает. Я вспоминал, что сам отец говорил мне о смерти близких: это нужно воспринимать стоически, спокойно, не падая духом… Я долго не мог понять, что он имел в виду, но со временем понял. Жизнь и смерть – два полюса бесконечного круговорота природы, которые нужно принимать. Природное принятие мира – вот что всегда меня поражало в отце, когда он ежедневно бродил в любую погоду и в любом состоянии по лесу.

Сейчас острая боль по отцу прошла: он кажется мне где-то в отдалении, смотрящим откуда-то на меня. В это «откуда-то» я верю как в единственного моего бога. Любое свершение в жизни, поступок, явление, удачу, провал я соотношу с той шкалой ценностей, которая была у моего отца. Я просто думаю: гордился ли он мной? укорил бы меня? Или просто промолчал?

То одиночество, о котором я пишу, – это, скорее, онтологическое одиночество человека вообще, а не внешняя изолированность. Человек по сути одинок, и пробиться к нему, прорасти травой в него, заглянуть за границу внешней отчужденности человека от человека очень сложно. Только в любви, в творчестве… Это осознание человеческой отчужденности было помножено на то, что, потеряв отца, я потерял собеседника, друга. Я до сих пор не чувствую потери непосредственно отца: просто ушел очень важный в моей жизни человек. И когда это случилось, мне очень хотелось с кем-то поговорить об этом, просто чтобы факт смерти оформился, перестал быть в невесомости, заземлился. «Но скорость внутреннего прогресса больше чем скорость мира, / Это – основа любой известной изоляции», – очень верно сказано у Бродского. Сознание быстро прогрессировало и в конце концов заблокировало мысль об отце как о длящейся существующей реальности, превратив его в воспоминание. Это Фрейд называл «работой горем» – болезненный, но необходимый для человека процесс. Я понимаю, что где-то глубоко во мне, в подсознании сумеречные образы смерти, боль, ощущение бесприютной бесконечной пустоты существуют, и иногда, в минуты диалога с самим собой, они вылезают, просачиваются, выполаскивая сознание, пропитывая его какой-то тихой тоской по детству. И кажется, что внутри тебя существует некто, укутавшийся пледом и забившийся в самый темный угол твой души, кто тебе дороже всех на свете… Так у меня отражается тоска по отцу – ностальгией по детству, по сказочному снежно-солнечному миру, в котором все было на своих местах и не могло быть иначе. Это – даже не знаю, как назвать – психологическая идентичность, что ли?