Кирилл Волков - Несерьезная книга об опухоли

Да, забыла представиться, Я – Опухоль (можно просто Холя). Давайте уже знакомиться! А то все полкниги про меня, а слово мне так не предоставили. Обидно! Итак, кто я такая? Я – весьма солидная дама, поселяюсь только в плохой атмосфере. Иммунитет сбоит – я тут как тут! Комплексы, утраченные мечты, нереализованные планы, обиды! Как же я все это обожаю! Мне это только дай! Я сладкоежка и ем в два раза больше, чем окружающие клетки. Да, признаюсь, я толстовата и, видимо, из-за этого со мной никто не дружит. Живу себе в своей каморке, питаюсь одна. Ну и что ж! Зато, зато я независима, вот! Правда, мне бывает очень обидно, когда другие клетки собираются семьями, гордый папа приходит домой с работы, и мама хвастается ужином, и они вместе готовят шарлотку и угощают детей, все смеются, делятся новостями, рассказывают что-то… Иногда я будто слышу их голоса. Честное слово! Или мне кажется? Я же все время одна. Одна ем. Одна пью кофе. Одна рассматриваю с любопытством эти диковинные мысли. Одна смотрю «Вечернего Урганта»… Одна шучу. Одна смеюсь. Сейчас пойду одна спать. Но может так ведут себя все клетки? Живут себе взаперти и все. Молчат. Друг с другом не знакомы, каждый сам по себе. И никто ни с кем не дружит? Ответьте, ну, пожалуйста. Тогда я не буду мучиться, честное слово, не буду. Только ответьте!

Что такое опухоль? Как мы ее воспринимаем? Какой образ у нас выплывает перед глазами? У меня долгое время это было похоже на что-то белое, нарывное, инородное, впившееся, почти мертвое – недоклетка, недоорганизм, полуживое, ОНО (принципиально не имеет рода) нечто, что толстело, уплотнялось внутри меня. Клетка-клещ. Клетка-паразит. Я знаю, что многие больные боятся даже на секунду ее визуализировать. Они называют ее последними словами, потому что она крадет их жизнь. Но что, если этой клетке самой не хочется? Представьте, что вы – опухоль. Вы безумно одиноки, у вас свой повышенный метаболизм, вам хочется общения, любви, ласки, элементарной коммуникации с телом, вы вынуждены жить в полной изоляции. Вам этого смертельно не хочется, вам хочется переродиться, стать живой тканью, то есть наладить синхронизацию с организмом, обмениваться сигналами, пульсировать, быть как все. Не ущербной. Живой. Настоящей. Чем такая клетка отличается от ребенка, который родился калекой? Например, без ручки? Будет ли мать за ним ухаживать? Еще как! Будет ласкать? Да! Будет любоваться им, радоваться его маленьким успехам. Так в чем принципиальная разница? «В том, что ребенок не будет паразитировать и пить энергию матери, развиваться за счет другого. То есть, отнимать у нее жизнь», – ответите вы и будете правы.

Тогда вопрос: разве мама не будет смахивать слезинку, смотря на ненужный болтающийся рукавчик? Не будет не спать ночами и думать о возможном протезе? Ее сердце будет кровью обливаться, когда злые мальчики станут издеваться над ним и давать ему обидные прозвища… Значит, можно сказать, что этот ребеночек тоже будет отнимать ее жизнь, энергию, силу. Ее дитя – это ее слезы, только их больше. Ее дитя – это ее сердце, только горячее. Ее дитя – это ее любовь и нежность, только с удесятеренной силой. Но она не бросит малыша, выкормит, от себя не отпустит, прижмет его, спасет. И в этой любви больше нежности, чем можно себе вообразить. Это еще и ответственность, и служение ее, сильной, здоровой, ему = слабенькому, недоразвитому.

Значит, вопрос в том, КАК мы воспринимаем это чужеродное, иное, но то, что является частью нас. Как родное или как чужое? Опухоль – такой же ребенок. Да, она уродилась ущербной, она не как все. Но она – поверьте! – очень страдает, она мечтает стать нормальной, синхронизироваться с организмом, раствориться в нем. Ей так же, как ребенку, нужна любовь и ласка, нежность, ваш свет. Ей хочется быть нормальной.

Все основано на коммуникации, на обмене информацией. С этой точки зрения любовь, как я уже писал, – самая совершенная форма коммуникации, предельное растворение «я» в «ты», глубинная синхронизация. Значит, нужно как-то найти общий язык, как-то взаимодействовать. Но как?

Помню, после последней химии на иринотекане я не мог ходить, не мог пошевелить рукой, почти не двигался, меня постоянно тошнило. Эта химия была настолько тяжелой, что после этого мы сделали трехмесячный перерыв в лечении. Лишь через несколько недель я смог ходить, делать какие-то упражнения, мысленно, сидя на диване. Мне советовали цигун, но у меня не было сил даже стоять. Но я продолжал заниматься по Марине, хотя цвета внутри не было. Полтора года – и нет цвета! Но вновь и вновь проглатывал обиду на самого себя и шел заниматься с маленьким лучиком веры. Из книги Бомбара «За бортом по своей воле»: «Я прихожу в ужас, когда вижу, какое огромное расстояние отделяет острова друг от друга, и когда думаю о беспредельной водной пустыне, в которую меня увлечет, если мне не удастся высадиться сейчас на берег». Но я, как мантру, повторял его слова «Плыть и плыть», и тогда ты пересечешь Атлантический океан, хотя все надоело, хотя нет сил, хотя некому даже пожаловаться.