Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Мы хотели бы , чтобы был случай, чтобы был нонсенс, а следовательно, и невиновность, чтобы боги и дальше играли в кости со вселенной, но мы отдаем предпочтение тому, чтобы везде была суверенность, беспощадность, фатальная связанность, чтобы события были радикальным следствием мысли. Это мы любим и отдаем ему предпочтение. Также мы хотели бы, чтобы все следствия зависели от их причин, но мы предпочитаем , чтобы случайное и свободное совпадение пронизывало мир. Думаю, прежде всего мы отдаем предпочтение фатальной связанности. Детерминизм никогда не упразднит случай. Но никакая случайность никогда не отменит судьбу.

То, что происходит, настолько преобладает над тем, что мы думаем, настолько опережает наши помыслы, что мы никогда не сможем его настичь и по-настоящему постичь его.

Вот определение судьбы: прецессия [128]следствия самим его причинам. Таким образом, все происходит, прежде чем это случилось. Причины следуют после. Порой даже вещи исчезают, прежде чем произойти, прежде чем появиться. И что в таком случае мы о них знаем?

В том, что вещи опережают развертывание своих причин, в их временной прецессии и заключается их секрет. И в этом секрет их соблазна, а также то, что всегда мешает произойти реальному, поскольку реальность – это лишь совпадение во времени события и развертывания его причин.

Когда вещи опережают свои причины, у них есть время, чтобы появиться , произойти в виде кажимостей, прежде чем стать реальными. И тогда они сохраняют свою силу соблазна.

Вероятно, что и сама скорость – это лишь следующее: искушение для людей и вещей с помощью или вопреки всякой технологии опережать свои причины и, таким образом, настигать свое возникновение, чтобы его аннулировать. В этом и заключается головокружительный способ исчезновения (Поль Вирильо). Другой пример – письмо: опережать понятийную [conceptuel] последовательность – в этом и есть секрет письма.

Применительно к катастрофической случайности – катастрофа всегда опережает привычное время наступления; она всегда является взаимостолкновением, внезапной моментализацией времени, сейсмическим толчком, который смыкает отдаленные берега времени, смысл ее всегда приходит с опозданием. Это как кафкианский Мессия: он придет только тогда, когда уже больше не будет нужен, не в день Страшного суда, а на следующий.

Это то вечное опоздание, на которое вещи обречены смыслом. Обречены постоянно находить причины, чтобы предотвратить престиж своего появления; находить смысл, чтобы предотвратить кажимость, чтобы замедлить свое слишком быстрое развертывание.

Эта обратимость причинного порядка, это обращение следствия в причину, эта прецессия и это торжество следствия над причиной имеет основополагающее значение. Эту обратимость можно назвать первостепенной, фатальной и изначальной. Это и есть судьба. Несомненно, в определенном смысле она представляет смертельную опасность, именно потому что не оставляет места для случая (случай a contrario [от противного] проистекает только из порядка причинности). Вот почему наша система, по существу западная, подменила ее другой прецессией, прецессией причины следствию, а в последнее время – прецессией моделей, прецессией симулякров самим вещам, которая также предотвращает появление вещей другим способом. Прецессия против прецессии – в этом следует видеть вызов, который противопоставляет оба порядка. Здесь нет места для случая, то есть для нейтральной и неопределенной субстанции. Мир манихейский, в нем категорически противополагаются два порядка. Ничто не определено, но все антагонистично.

Вот почему следует не ограничиваться простым кризисом причинности. Вещи могут находиться в состоянии кризиса лишь при «нормальном» развитии событий, тогда кризис – это корректировка причинности, время раскрыть причины и найти рациональную связанность причин и следствий. Тогда как в этой внезапной прецессии, в этой обратимости событий, которые пожирают собственные причины, у вещей уже даже нет времени, чтобы оспорить свое положение и скорректировать свое развертывание. Чистая акциденция, резкое взаимное столкновение реального и его репрезентации, как сказал бы Клеман Россе, не оставляет никакого шанса критической темпоральности смысла. Это порядок появления и чистой кажимости. Все разыгрывается в этом сальто-мортале смысла.

Именно это смутно видит наука, когда, поставив под сомнение детерминистический принцип причинности (это лишь первая революция), не удовлетворяется этим, поскольку чувствует, что даже за пределами принципа неопределенности, который еще разыгрывается как гиперрациональность, – случай является свидетельством гибкости [flottaison] законов, а это уже чрезвычайное явление, – и в биологической, и в физической областях своей деятельности с недавних пор она начала улавливать и то, что существует не только гибкость и неуверенность, но и возможная обратимость физических законов. А это – абсолютная загадка : не какая-то там ультраформула или метауравнение вселенной (то, чем была еще теория относительности), а идея о том, что любой закон может реверсироваться (не только частица обернуться античастицей, не только материя антиматерией, но и сами законы). Эта обратимость, гипотезу о которой всегда выдвигали крупные метафизики, является фундаментальным правилом игры кажимостей, метаморфозы кажимостей, вопреки необратимому порядку времени, закона и смысла. Очень увлекательно наблюдать, как наука сама приходит к гипотезам, которые настолько противоречат ее собственной логике и ее собственному развитию.