Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Как же, как же! Оно мне было очень приятно и интересно.

– Вы помните, что я выступал тогда как единомышленник Льва Николаевича Толстого?

– Да, да.

– Так вот… меня до сих пор все считают «толстовцем». У меня такая репутация. Но это совершенно неверно. Я давно перестал быть «толстовцем» в узком смысле слова и смотрю совершенно свободно на Толстого, не как сектант. И знаете, при этом изменившемся мировоззрении, я все же признаю огромное значение Толстого. Больше того, я прихожу к мысли, что, может быть, именно в Толстом – наше спасение. Вы чувствуете это? Чувствуете, что именно Толстой представляет из себя такую прочную основу, на которую можно внутренно опереться? Особенно теперь, когда старые моральные представления потрясены, когда многие духовные ценности разрушены, когда авторитет Церкви пал и когда горький опыт двух революций показал, что одними внешними мерами Царствие Божие не насаждается?.. Словом, не думаете ли вы, что человечество не может пройти мимо Толстого?

Напоминаю, что разговор шел еще в 1920 году, когда революция еще продолжалась.

Бальмонт оживился.

– Разумеется, разумеется! – заявил он. – Да ведь Толстой – это глыба, это – что-то космическое.

– И народ, – продолжал я, – начинает понимать значение Толстого. В городах и деревнях, всюду – его знают и почитают. Ведь простому мужику Толстой гораздо ближе, чем интеллигенту.

– Я совершенно с этим согласен! – снова воскликнул Бальмонт. – Я помню, как давно еще я ехал в вагоне, и там сидел мужчина, крестьянин. Почему-то в общем разговоре упомянули о Толстом, и я обратился к этому крестьянину с вопросом, знает ли он, кто такой был Толстой. И вот, этот скромный мужичок вдруг начинает мне перечислять прочитанные им произведения Толстого и щедро сыпать цитатами из этих произведений: «Я вот такую-то книжку читал! я такую книжку читал…»

– Так вот, Константин Дмитриевич, – не без торжества обратился я к Бальмонту, – вы теперь едете за границу, там, наверное, будут интересоваться нашей страной, так знайте, что интерес к Толстому в русском народе распространяется все шире и шире, и, может быть, когда-нибудь этот интерес выльется в большое, в основе своей нравственное, антицерковное, основанное на признании всеобщего равенства, мирное и антимилитаристическое движение.

– Я совершенно в этом уверен, – сказал Бальмонт, признаться, очень удививши меня этими словами. – Это именно будет такое движение, которое захватит всех, как новая реформация!..

Тут Бальмонт улыбнулся и неожиданно воскликнул:

– Как приятно мне с вами говорить! – И не о политике, и не о продовольствии!..

– А вы все говорите о политике и о продовольствии? – спросил я, засмеявшись.

– Нет… То есть другие начинают, и тогда поневоле втягиваешься.

– Между прочим, Константин Дмитриевич, – сказал я еще, – мною составлен сборник религиозной поэзии, и я включил туда несколько ваших стихотворений.

– Спасибо, спасибо. Вы, наверное, взяли молитву из книги «Под северным небом»?

– Не помню. Но я взял «Смерть» и другие стихотворения. И даже такое стихотворение, как «Уроды».

Глаза Бальмонта выразили удивление.

– Отчего же нет? – ответил я на его удивленный взгляд. – Ведь религия все включает в себя, и чувство связи со всем миром распространяется и на уродов, невинно обиженных судьбой.

Тут К. Д. Бальмонту принесли нужную бумагу, и он собрался уходить. Мы расстались со взаимными сердечными пожеланиями всего лучшего. В описанной беседе я не узнавал Бальмонта: обычно он казался мне поглощенным только самим собой, а на этот раз интерес его тянулся к Толстому и к чему-то вне его самого.

Только что Бальмонт покинул комнату, как дверь снова открылась, и вошел высокий, худой человек в пальто, в цветном галстуке, бледный, с усами, торчащими двумя шишками над губами. Я сразу узнал Максима Горького. (Это было до свидания с ним осенью того же года.)

Горький поздоровался с управляющим делами Маркусом, получил какую-то справку в канцелярии и вышел.

Лицо его, с выражением надменности и сухости, мелькнуло, поразив противоположностью с открытым, веселым лицом Бальмонта.

– Да у вас тут вся русская литература проходит! – шутя, сказал я Маркусу.

– Литература, наука и искусство, – ответил тот, улыбаясь.

С Бальмонтом нам больше не пришлось встречаться. На родину он не вернулся. Больше двадцати лет прожил он за границей, преимущественно во Франции. Усердно занимаясь литературой, чтением лекций и, как все эмигранты, в материальном отношении едва сводя концы с концами. Он скончался в 1942 году, в убежище для престарелых литераторов в местечке Нуазиле-Гран близ Парижа.