Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Да, это обязывает. Но чем же объяснить такое снисходительное отношение?

– Должно быть, бабушка мне ворожила! – воскликнул Бальмонт, весело рассмеявшись. – А вы никуда не собираетесь и будете жить в Москве? – спросил он затем.

– Да, я очень занят переустройством Толстовского музея, и это держит меня здесь. А то я уехал бы на родину, к матери…

– Ах, а я так и не зашел в Толстовский музей, хотя давно собирался. Когда можно туда зайти?

– Ради Бога, теперь и заходите, Константин Дмитриевич! Там – полный хаос. Подготовляется новая экспозиция, но она даже еще не начата: нет гвоздей. Милости просим – уже по возвращении из-за границы!.. Но я боюсь, что вы больше не вернетесь к нам.

– Нет, я непременно вернусь. Я хочу жить в России. Я очень люблю родные места. Скажите, а какова ваша родина?

– Моя родина – Сибирь.

Глаза у Бальмонта заблестели.

– Я обожаю вашу родину! – громко и с воодушевлением воскликнул он.

– Вы обожаете Сибирь?

– Да!

– Но разве вы знаете Сибирь и жили там?

– Я проехал ее всю, вплоть до Дальнего Востока, и я обожаю ее. Алтай, Байкал. Алтая я не видел, но я хорошо представляю его по картинкам. А Байкал я видел. Сибирь – это такая красота, такая мощь, первобытная, непосредственная!..

– Я родился в одном из живописнейших мест Сибири, – сказал я, – в одном маленьком городке в предгорьях Алтая, и я страшно обязан моей родине, в смысле влияния на мое развитие, и никогда ее не забуду.

– А вы из какого города?

– Я родился в Кузнецке, а учился в Томске.

– Да? – переспросил Бальмонт. – Я у вас в Томске чуть не умер!

– Каким образом?

– Я выступал там с лекциями. Моя первая лекция имела громадный успех, и, между прочим, я заметил в публике одного священника. И это было мне чрезвычайно приятно! Я очень ценю это, и мне бывает всегда чрезвычайно приятно, когда я встречаю на моих лекциях о поэзии священников. Этот томский священник по окончании лекции подошел ко мне и вступил в разговор. Я увлекся, – и не заметил, что в это время в комнате было открыто окно, расположенное как раз против двери. Между тем дул ветер, образовался сквозняк. Я простудился, почувствовал себя плохо, слег, и вторая моя лекция была отменена. Меня лечил один местный врач, к сожалению, не помню фамилии, но очень милый человек. Он спрашивает: «Куда вы собирались ехать?» – «Далеко, на Дальний Восток!» – «Смотрите, как бы вам не отправиться еще дальше!» Это он сказал…

Бальмонт весело рассмеялся.

– А я чувствую себя немного виноватым перед вами, Константин Дмитриевич, – сказал я. – Помните, вы говорили, что вы разыскиваете «Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий» Толстого, а я обещал вам доставить, но до сих пор не доставил вам эту книгу. Дело в том, что мы в тот раз неожиданно разошлись, и я не записал ваш адрес. А теперь вы уезжаете!..

– Да, да.

– А вас интересовала эта книга?

– Да, мне очень хотелось с ней познакомиться. Я как раз тогда читал Евангелие.

– Вы что-нибудь писали о Христе, или читали просто для себя?

– Нет, я ничего не писал, а читал для себя. Мне хотелось глубже войти в Евангелие. Я всегда любил Христа. Но, знаете, чтение Евангелия привело меня к выводам, которые огорчили меня самого.

– Почему же?

– Потому что они поставили для меня Христа в уровень с другими мыслителями: Буддой. и другими. Лишило исключительного отношения к Нему, и мне это жалко.

– Но, Константин Дмитриевич, ведь это новое отношение к Евангелию и Христу открывает перед нами новые пути, новые горизонты, новые возможности.

– Да, разумеется!.. Но все-таки жалко. Конечно, я читал обыкновенное издание. Поэтому мне и хотелось посмотреть, как пишет о том же Толстой. Толстого я читал, будучи еще молодым, но тогда он оттолкнул меня: мне не понравилась эта грубость по отношению к Церкви, не понравились мужицкие слова. А я тогда очень любил Церковь. Я и теперь ее люблю.

– Вы, вероятно, цените и любите Церковь, главным образом, с художественной, поэтической стороны?

– Да, да. Но меня оскорбляли тогда некоторые выражения Толстого.

– Но вы понимаете, что если Лев Николаевич был резок и прям в своих обличениях Церкви, то это потому только, что он стремился к правде, к истине и не боялся по пути срывать маски с обмана и лжи? Вы понимаете, что если его резкость доставляла страдание другим, то он и сам страдал не меньше?

– Еще бы, еще бы! Да ведь это у него все переболело. Мне очень хотелось снова почитать Толстого.

– Как жаль, что я не доставил вам вовремя исследования четырех Евангелий!.. Знаете, Константин Дмитриевич. Ведь вы помните мое выступление на вашем юбилее?