Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Мамочка… милая, – говорит он плачущим голосом, видимо, не находя слов. – Ну, что же делать!.. Видно, так надо!.. Это со всеми будет. Мамочка!..

Я слушаю и ничего не понимаю.

В это время Анна Константиновна подымается со своего кресла, пристально всматривается в лицо Димы, слабо вскрикивает и падает, как мертвая, на руки сына. Лицо ее бело как бумага. Глаза закрыты. Она лишилась чувств.

Я выбежал в коридор – позвать кого-нибудь на помощь… и только тут понял:

Толстой – умер!

Белое снежное поле. Широкое, спокойное. Серое небо. Полное безлюдье. Тишина.

Я один ухожу по тропинке все дальше и дальше.

Рука нащупывает в кармане какую-то бумажку. Вынимаю. Это – полученная с некоторым запозданием телеграмма о поручении в Ясную, касающемся больного Льва Николаевича. Зачем это? Теперь уже ничего не нужно. Я комкаю бумагу и бросаю ее в сторону, на снег.

Толстой умер. Но отчего же в сердце подымается такое спокойное, тихое, торжественное и радостное чувство все растущей и укрепляющейся связи с Толстым? Отчего нет этого щемящего душу и повергающего в уныние чувства невозвратимой утраты? Отчего, вместо горя и отчаяния, этот ясный и мощный голос сознания, говорящий, что не нужно горевать и что не в чем отчаиваться? Откуда этот свет – там, где, казалось бы, должен был воцариться сплошной мрак?

Или Толстой не умирал?

Конечно, нет! Исчезла только форма, только шелуха, – и личность, связывающая сознание. Великий дух освободился и продолжал жить. Он не может умереть. Он – во мне, в тебе, он – во всем. Он – все. И я – в Нем. И для него нет смерти.

Исчез телесный Лев Николаевич, – тем крепче, животворнее и непосредственнее моя внутренняя связь с ним – духовным.

Возвращаюсь домой и в первой же комнате сталкиваюсь с Сережей Булыгиным, приехавшим из Хатунки и только что узнавшим о кончине Льва Николаевича.

Взгляд прекрасных глаз моего друга серьезен, важен и глубок, но не грустен. Напротив, свет окрыленной духовно, воспарившей внутренней жизни горит в этих глазах.

И не нужно много слов, чтобы убедиться, что Сережа испытывает те же чувства и настроения, что и я, под влиянием телесной кончины учителя.

На другой день, еще до рассвета, «утру глубоку» 61, с братьями из Телятинок, Ясенок, Хатунки и других окрестных мест тихо, группами, отправлялись мы на станцию Засека, куда, как выяснилось, должно было прибыть тело Льва Николаевича.

Долго ожидали, с массой народа, понаехавшего из Тулы, из Москвы, из окрестных местечек и деревень. Тогда впервые увидал я, между прочим, бывшего священника Григория Петрова, талантливого и популярного писателя, журналиста и общественного деятеля. Его лицо выделялось среди сотен: важное глубокой внутренней важностью, небритое, немного обрюзгшее, изборожденное морщинами, с мешками под глазами, на редкость интеллигентное, умное и характерное – под нарядной и дорогой меховой шапкой. Не зная, кто это, можно было заранее поручиться, что перед вами – человек значительный.

Лев Львович Толстой приехал из Парижа как раз к похоронам, встревоженный газетными известиями об уходе и о болезни отца. С ним мы потом и шли по кочковатой, замерзшей земле за гробом Льва Николаевича.

Гроб несли со станции в Ясную Поляну крестьяне. Они же несли на двух шестах большой холстяной стяг, сохраняющийся ныне в яснополянском музее, с надписью: «Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». Толпа, – в большинстве, впрочем, рассеявшаяся по полям по обе стороны от дороги, – пела «вечную память».

Съехалось тысячи две-три народу. И приехало бы еще больше, если бы власти сознательно не задержали в Москве двух или трех поездов, переполненных пассажирами, особенно представителями студенчества, направлявшимися в Ясную Поляну. Кадетский лидер П. Н. Милюков с делегацией членов Государственной думы, как и поэт Валерий Брюсов, не попав на первый поезд, прикатили из Москвы на автомобилях. Среди задержанных в Москве студентов находился и мой брат Вена. Как передавала мне потом мать, гостившая тогда у Вены, он горько плакал, огорченный, что ему не удалось попасть в Ясную Поляну и взглянуть на лицо Льва Николаевича хоть в гробу…

Гроб поместили сначала в комнате для гостей, бывшем кабинете Толстого, в первом этаже дома. В нее можно было входить из передней и выходить через открытую дверь на маленькое каменное крыльцо – террасу, обращенное к парку. Таким образом и направили через комнату поток всех желающих проститься с телом. Тысячи длинной, не останавливающейся цепью прошли мимо гроба Толстого. Но сначала с телом Льва Николаевича простились семья, близкие. Лев Николаевич лежал в гробу маленький, похудевший, в черной блузе, со скрещенными на груди пожелтевшими и закостеневшими руками. Лицо было важно и прекрасно, как всегда. В последний раз взглянул я на это дорогое лицо, поцеловал холодную, желтую руку…