Анатолий Манаков - Солнечное сплетение. Этюды истории преступлений и наказаний

Вячеслав Иванов назвал русский эрос «эросом невозможного», и это отнюдь не помешало ему ставить групповые эротические эксперименты с участием своей жены-поэтессы. Приравнивая Диониса к Христу, эротизм к любви, Николай Бердяев почувствовал в самой глубине полового акта лишь смертельную тоску. Сергей Соловьев посчитал христианство «религией святого сладострастия». Андрей Белый описал в своем романе «Серебряный голубь» секту хлыстов, сочетавших истовую набожность с ритуальным промискуитетом, а это уже было чем-то близким к учению Гришки Распутина об истине духовного экстаза на базе эротики. Господь, мол, для того и посылает нам искушения разные, чтоб мы от греха вкусили и раскаялись.

Радетели высокой нравственности все так же осуждали разврат. Присяжные в судах стали оправдывать мужей, убивавших жен своих за прелюбодеяние. Вполне пристойный роман Арцыбашева «Санин», где главным героем завладевает эротомания, объявили порнографическим и запретили к продаже. Декабрьский номер журнала «Русская мысль» за 1910 год арестован по обвинению в публикации текстов непристойного содержания: поводом послужила повесть Валерия Брюсова «Последние страницы из дневника женщины», в которой описывается эпизод в лесбийских тонах. Постановлением Синода у отца Федора изъяли рукопись «Истории Ветхого Завета», запретили его книгу «Любовь – закон жизни».

В то же самое время никто даже не заикался о вышедшей массовым тиражом книге доктора Лоренца «Грехи молодости» с подзаголовком «Поучительное слово ко всем, расстроившим свою нервную систему онанизмом и распутством». Это при том, что публичные дома работали официально, полиция выдавала десятки тысяч «желтых билетов» проституткам, а великосветские куртизанки, дамы полусвета и содержанки регистрироваться не были обязаны.

Незадолго до Октябрьской революции в словарь профессора Даля включены выбранные им же срамные слова и запретные пословицы. Обсуждается вопрос об издании двух вариантов: для общего пользования в прежнем виде и в обновленном малым тиражом исключительно для специалистов…

Одержав верх во внутренних разборках, сталинисты загнали эротизм глубоко в подполье: суета сует, мол, мешающая радикальному переустройству общества. Отмежевываясь от «прогнившего Запада с его моралью растления», они дали ясно понять, что эрос, как таковой, совсем не обязателен в классовой борьбе не на жизнь, а на смерть.

Все началось в 1926 году, когда из корректуры собрания стихотворений Сергея Есенина изъяли такие строки: «Пустая забава! Одни разговоры! Ну что же? Ну что же мы взяли взамен? Пришли те же жулики, те же воры и вместе с революцией взяли всех в плен».

В отличие от Сталина, недоучившегося семинариста, литературную цензуру (Главлит) возглавил выпускник духовной семинарии «по первому разряду» Лебедев-Полянский. Мировоззрение у этого индивида авторитарно было до мозга костей: по его глубокому убеждению обществом и государством должно руководить верховное божество в обличье человеческом, в том числе посредством тотального политического контроля и цензуры, подчиняющейся только директивам политбюро. То есть к примерно такому же укладу жизни веками стремилась привести людей и церковь, «дисциплинируя» их для выполнения предназначенной им свыше роли. Только в данном случае речь шла о непогрешимом и обожествляемом вожде, выжигавшем инакомыслие каленым железом по принципу «если не союзник, то классовый враг»…

Интерес к эротизму непосредственно выплеснулся наружу в конце XX века с запозданием от Запада лет на тридцать. Вынув фигу из кармана, «эротоманы пера» стали соревноваться друг с другом по части нарочитой дерзости. В России эротика наконец-то заняла свою законную нишу. Но вот будет ли молодым от этого легче? Избавятся ли они от повышенной сосредоточенности на сексе? Останутся ли у них время и желание проявить себя заметно в чем-то еще? Если верить статистике, то более раннее вовлечение в половую жизнь обычно сопровождалось пристрастием к алкоголю и наркотикам, а каждый второй юнец попал на отсидку в колонию за изнасилование.

Когорта беллетристов погрузилась в тонкости эротического жанра с целью осмысления явлений, но дальше натуралистических описаний богатейшего разнообразия форматов потребления «запретного плода» редко кто отважился идти. Предпочитали предлагать для чтения не просто запретное, а нечто экстремальное до умопомрачения. Изощренность эротической экспрессии поначалу ошеломляла, но приводила чаще всего не к облегчению повседневных забот, а к разочарованию и опустошенности.