Зигфрид Фишер-Фабиан - Александр Великий. Мечта о братстве народов

А теперь я хотел отправить тех, кто устал от этой борьбы, в Македонию, где их приняли бы с восхищением и гордостью. Того, что происходит сейчас, не было ни разу: все войско оставляет победоносного царя! То, чем вы владеете, отняло у вас рассудок. Того, кто не в силах выдержать испытание счастьем, постигнет несчастье, — голос его стал резким. — А теперь идите, я вас не держу. Но, вернувшись домой, не забудьте сказать, что вы оставили своего царя во вражеской стране, предоставив его защиту азиатам. Поистине это вызовет похвалу людей, и боги вас благословят. А теперь прочь, идите с глаз моих!»

Конечно же, это была речь-обвинение, не без самолюбования и жалости к себе. И тем не менее невозможно представить, чтобы какой-либо восточный властитель или даже европейский полководец той эпохи говорил со своими солдатами подобным образом. Эффект речи Александра превзошел все его ожидания. Когда он в сопровождении благородных телохранителей покинул возвышение и удалился, то оставил кучку растерянных, сбитых с толку людей — толпу детей, которых сурово отчитал перед тем, как уйти навсегда.

«Кто же теперь поведет нас на родину?» — спрашивали простые солдаты своих непосредственных командиров. Те, в свою очередь, вопрошали военачальников. Общая растерянность возросла, когда они узнали, что иранские высшие военные чины направляются в царскую резиденцию на Тигре. Прошел слух, что штаб приступил к формированию нового войска, состоящего исключительно из азиатов: из иранских всадников, царских щитоносцев, воинов с серебряными щитами, пехотинцев, элитных подразделений, личных телохранителей царя; командные посты на всех уровнях будут заняты иранцами.

Но это не было домыслом. Александр восседал среди персидской знати, раздавал новые звания и должности и расточал комплименты. Он-де, отправляясь в Персию, как и все македоняне, ожидал встретить воинов, силы которых растрачены в погоне за наслаждениями, а мораль уничтожена подкупом и продажностью. Но вместо этого он увидел на Гранике, при Иссе и при Гавгамелах, как отважно они сражаются, как достойно, без жалоб, умирают.

«Я говорю об этом впервые, но знаю уже давно. Прошу вас стать моими братьями…»

Александр, безусловно, рисковал. Ему необходимо было привлечь персов на свою сторону, так как они стали теперь его единственной надеждой. Пусть заодно и его земляки там, на улице, поймут: он обойдется и без их поддержки. Александр втайне надеялся, что слух об организации нового, исключительно иранского войска поразит их и заставит одуматься.

Утром третьего дня он заметил, что македонские солдаты собираются перед шатром, снимают шлемы, бросают оружие наземь и зовут его все громче и громче. Он заставил их прождать несколько часов, потом вышел и выслушал все, что ему сказал командир всадников Каллин.

«Ты видишь, Александр, в каком отчаянии эти взрослые мужчины, — они плачут. Они узнали, что ты называешь персов своими братьями и разрешаешь им целовать себя. Эту честь ты ни разу не оказал ни одному македонянину, и именно по этой причине…»

Царь прервал его; теперь и его лицо было залито слезами: «Точно так же и вы — мои братья, вы все — так я вас и буду называть впредь». Он поцеловал Каллина и подставил солдатам щеку для поцелуя. Они подняли с земли брошенное оружие и с «криками радости под хвалебное песнопение» вернулись в лагерь.

Так закончился бунт, и подобным завершением были очень растроганы свидетели данного события, писавшие о нем впоследствии. Для них навсегда останется загадкой отношение этого человека к своим солдатам и глубокое проникновение в их души. Александр утихомирил восставших, не сделав им ни единой уступки. Это был блестящий в психологическом отношении ход. Если бы он попытался подавить мятеж с помощью персидского войска, резня была бы неизбежна.

Ветераны теперь соглашались отправиться в Македонию под предводительством Кратера. Они испытывали двойственное чувство: радовались возвращению в семьи, но в то же время помнили о том, какую жалкую жизнь крестьян, пастухов, рудокопов они вели, пока Александр не нашел их в лесах и на высокогорьях. Кроме того, многим было нелегко прощаться со своими иранскими женами и детьми. Брать же их с собой было строго запрещено. Опасались, что их появление в Македонии «вызовет беспорядки, раздор и бесчисленные конфликты». Но им было обещано, что дети македонских воинов, рожденные иранками, будут воспитаны в македонском духе (то есть для военной службы), а когда вырастут, соединятся со своими отцами.