Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Вообще, как уже говорилось, пасынок хорошо изучил характер отчима. Он, как и Анна Григорьевна, знает, что Достоевский отходчив. Поэтому и юного, и великовозрастного Павла Александровича не очень пугают отеческие инвективы. Стоит ему покаяться, сделать вид, что он внял наставлениям, – и «папа́ » смягчается. Несмотря на все недоразумения, формального разрыва не происходит: до самой смерти.

Надо думать, Исаев читал произведения отчима, ибо брал на себя смелость высказываться о некоторых из них. Так, знакомясь по главам с печатающимся в «Русском вестнике» «Идиотом», он кратко излагает свои впечатления: «Роман Ваш мне очень нравится, в особенности начало первой части». Первая часть, кстати – посещение Мышкиным семейства Епанчиных, бросание Настасьей Филипповной денег в камин, отъезд её с Рогожиным и т. д. – вызывает почти всеобщее одобрение. «Начало второй, – продолжает благожелательный читатель, – пока ничего не объясняет. Тема, папа́, широкая, богатая и, действительно, Вы были правы, сказав: “Каково-то будет исполнение”. Да, от исполнения зависит всё!» [1104]– на этой солидной ноте завершает Паша свой художественный разбор.

Можно не сомневаться, что знакомится он и с последним романом. Так вот: не показалось ли ему странным и не смутило ли то обстоятельство, что имя его – Павел – присвоено в «Братьях Карамазовых» не самому привлекательному персонажу. Неважно, что Павел Фёдорович Смердяков ни внешне, ни внутренне не напоминает Исаева. (Разве что характерным для обоих стремлением к щегольству, которое в случае с Пашей дезавуируется Любовью Фёдоровной, утверждающей, как помним, что он «плохо мылся».) По отношению к Фёдору Павловичу Карамазову возникший «из банной мокроты» Смердяков находится в положении довольно двусмысленном. Разумеется, Фёдор Павлович не может признать его своим сыном официально: «лакей и хам» присутствует в семействе скорее в качестве пасынка . То, что романный тёзка ещё и отцеубивец, могло несколько фраппировать Павла Александровича Исаева [1105]. Правда, он мог утешиться тем, что самого старика Карамазова зовут так же, как и сотворившего его автора.

«Милый и дорогой папа́, – пишет Исаев 18 декабря 1879 г. – Вчера я получил Ваш большой портрет. Мне очень хотелось бы к празднику вставить его в раму. Но прежде, чем это сделать, мне очень также хотелось иметь на нем Вашу подпись. Этот портрет останется для моего маленького Феди и будет памятью ему того, сколько добра сделал его крёстный своему пасынку, умевшему всегда жить и глубоко уважать своего второго отца» [1106]. Он говорит, что, может быть, это его последняя просьба, – не подозревая, какой драматический смысл обретут вскоре эти слова.

Подробно описывая последние дни Достоевского, Анна Григорьевна упоминает о посещениях Исаева, которого она письмом уведомила о болезни отчима. Она говорит, что Павел Александрович непременно хотел войти к больному, но доктор запретил его беспокоить. «…Тогда он стал в щёлку двери подглядывать в комнату. Фёдор Михайлович заметил его подглядывания, взволновался и сказал: “Аня, не пускай его ко мне, он меня расстроит!”» [1107]Правдивость этого позднейшего мемуара удостоверяется (и уточняется) отрывочными записями, которые Анна Григорьевна сделала в своей черновой тетради вскоре после кончины мужа: «Не хотел звать Пашу, качал головой, чтоб тот не смотрел в щёлку. Позвал Пашу, рассердился и отдёрнул руку, когда тот её поцеловал» [1108].

То есть Паша в конце концов был допущен – в числе немногих (Майкова, детей и др.). Целование рук – это с его стороны вполне естественный жест, продиктованный благодарностью, любовью и, кто знает, может быть, запоздалым чувством вины. Неудовольствие же Достоевского объясняется скорее всего тем, что он мог усмотреть здесь оттенок дурной театральности, вообще присущей поведению пасынка. (Вспомним хотя бы требование о возвращении фотографии Верочки!)

Анна Григорьевна уверяет, что Исаев «очень волновался и говорил всем <���…> что у “отца” не составлено духовного завещания и что надо привезти на дом нотариуса, чтобы Фёдор Михайлович мог лично распорядиться тем, что ему принадлежит». Однако, боясь потревожить больного, врач якобы воспротивился указанному намерению.

«В сущности, – с некоторой надменностью добавляет Анна Григорьевна, – в духовном завещании не было надобности: литературные права на произведения Фёдора Михайловича были им подарены мне ещё в 1873 году». Это действительно так. Но тут следует сделать одну оговорку.