Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Но вот что пишет в своём позднейшем письме-воспоминании (законченном буквально за месяц до смерти, в 1918 г.) домашний врач Достоевского Я. Б. фон Бретцель, на чьих руках и скончался его давний пациент. «Вы спрашиваете, чем он был болен. В то время ещё микроб чахотки не был найден, поэтому строгого определения быть не могло, тем более что болезнь протекала хронически; объективное же исследование не оставляло сомнения, что это был туберкулёзный процесс. В обоих лёгких были значительные разрушения (каверны), и разрыв лёгочной артерии в одну из каверн дал столь сильное кровотечение, остановить которое было не в наших силах, и <���которое> вызвало смертельный исход» [1119]. Старый доктор и очевидец не сомневается в характере недуга [1120].

Не сомневается в этом и предпринявший ретроспективное исследование А. И. Лапшин, специалист по туберкулёзным заболеваниям. В своей неопубликованной монографии «Ф. М. Достоевский и его болезни. Опыт патограммы туберкулёза (лёгких) при просвечивании условий быта, труда и душевных переживаний» (1932) он пишет: «Окончательный диагноз можно сформулировать так: туберкулёз лёгких в фиброзно-продуктивной форме течения болезни, хронический бронхит, в небольших размерах эмфизема лёгких» [1121].

Вспомним, что мать Достоевского умерла от чахотки. Из других возможных причин, могущих способствовать возникновению у него туберкулёзного процесса, уместно указать и на болезнь Марьи Дмитриевны. При условии их длительной совместной жизни инфекционное заражение более чем вероятно. Удивительно, правда (если принять версию туберкулёза), что ни Анна Григорьевна, ни кто-либо из детей не подверглись заражению.

Но вернёмся к потомкам П. А. Исаева.

Его старшего сына звали Фёдор Павлович (так в семейной хронике возникают имена литературных героев). Имя своё он получил, как помним, в честь автора «Карамазовых» ещё до появления самого романа. Фёдор Павлович Исаев вместе с семьёй погиб от голода в блокадном Ленинграде в 1942 г. Его сын Сергей окончил Константиновское военное училище и воевал на стороне белых – в армии Юденича. В 1921 г. «по доносу был арестован и расстрелян в Петроградском ЧК (ГПУ)». Судьба другого сына, Льва, не менее трагична – хотя и с противоположным знаком: он сгорел в танке под Москвой.

Эпоха, перепахавшая страну и расколовшая семьи, не пощадила потомков первой жены Достоевского. В них тоже отразились судьбы России.

Есть сведения, что представители другой линии, идущей от Дмитрия Степановича Константа (отца М. Д. Исаевой), после Февральской революции 1917 г. вернулись во Францию. Их участь нам неизвестна.

За несколько недель до смерти Достоевский занёс в свою последнюю записную книжку: «Попробуйте разделиться, попробуйте определить, где кончается ваша личность и начнётся другая?» [1123]

В самой форме этого вопроса уже заключалось некое сомнение. Сомнение в возможности чётко, «арифметически» отъединить индивидуальное человеческое лицо от совокупного человеческого лика.

Меж тем лицо самого Достоевского по мере нашего – во времени – удаления от него бесконечно меняется. Оно туманится, размывается и множится; одни черты его накладываются на другие, не совпадая, не совмещаясь, но глухо и безустанно противоборствуя. Насколько однозначны все его внешние образы – представить Достоевского смеющимся, в отличие, например, от Пушкина, очень трудно, – настолько же неуловимы, текучи и переменчивы все оттенки его сокровенного мира.

На знаменитом портрете Перова взгляд его как бы обращён вовнутрь, в одну неподвижную точку. Можно ли уловить такую «точку» во всех его духовных преображениях?

14 февраля – через две недели после смерти Достоевского – И. Н. Крамской писал П. М. Третьякову: «Я не знал интимную подкладку Вашей внутренней жизни, и какую роль Достоевский играл в Вашем духовном мире, хотя покойный играл роль огромную в жизни каждого (я думаю), для кого жизнь есть глубокая трагедия, а не праздник» [1124].

Первое и, пожалуй, главное ощущение современников после кончины Достоевского – «чувство ужасной пустоты». «Точно земля зашаталась под ногами», – признаётся Страхов. «Опора какая-то отскочила от меня», – вторит ему Лев Толстой.

Лишь гибель Пушкина вызвала в своё время подобное потрясение. Это не просто горечь потери, скорбь об утрате великого художника. Это реальное, почти физическое осязание «тумана, звона и зиянья» – зиянья внутри самой истории, для которой присутствие Достоевского было, по-видимому, нравственно необходимым.