Андрей Соколов - Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка» [30, 59 ]. Однако главным компонентом пропагандистской идеологии парламента стала религия. Как отмечает Карлтон, «в отличие от роялистов, опиравшихся на легитимную традицию, парламенту было трудно, почти невозможно, оправдать борьбу против короля. В конечном счете, противники короля нашли ответ на этот вопрос в религии» [30, 60–61 ]. Отношение к войне в христианстве амбивалентно. В первоначальном христианстве любая война осуждалась, его приверженцы были пацифистами. Пацифистских идей придерживались анабаптисты и квакеры. Однако после того, как христианство стало господствующей религией, оно приняло идущую от римского права концепцию «справедливой войны». Какую войну можно считать справедливой? От Августина Блаженного идет представление о том, что справедливой является война, которую скрепляет своим авторитетом правитель. В XVI веке Макиавелли утверждал: справедливая война — это необходимая война, и правитель определяет ее необходимость. Такой подход унаследовали протестанты; по мнению Лютера, война является таким же необходимым делом, как есть или пить; с того момента, как она объявлена, солдат не несет ответственности за то, что вынужден убивать, как палач, казнящий по приговору суда. Таким образом, для пуритан гражданская война стала чем-то вроде крестового похода, в который вступили избранные богом. Разумеется, на практике религиозный фанатизм был присущ не всему парламентскому войску, возможно, тем, кого принято называть «армией нового образца». Тем не менее, в пропагандистском отношении концепция «войны за веру» была привлекательной, да и сам король давал поводы, беспочвенно надеясь, по крайней мере, в годы войны, на ирландских католиков.

Судить о том, какую роль сыграла пропаганда в 1642 году, трудно. В современной историографии, как правило, отвергается присущая марксизму идея о делении на кавалеров и круглоголовых на основе классовых различий. Историки показали: мотивы, побуждавшие идти на войну и выбрать ту или иную сторону, были разными и часто довольно случайными. Во многих случаях были разорваны дружеские (вспомним Хайда и Уайтлока) и семейные связи. Возможно, самым известным примером такого рода является история семьи Верни. Ее глава, сэр Эдмунд, о котором Хайд отзывался как о человеке чести, преданном англиканской церкви, стал на сторону Карла I не в силу убеждений, а исходя из своих представлений о порядочности и верности. Его старший сын Ральф оказался на стороне парламента, а младший, тоже Эдмунд, воевал за роялистов и погиб в Ирландии в 1649 году. А. Н. Савин писал: «Историк Кларендон, лично знакомый с ним (со старшим Эдмундом — А. С. ), был свидетелем его душевных мук. Сэр Эдмунд стал на сторону короля после больших колебаний, а три его младших сына — без колебания. Возможность того, что Ральф может в каком-либо сражении биться против отца и братьев, ужасала семью» [137, 327 ]. Как показал Карлтон, решение идти на войну бывало эмоциональным и зависело от характеров. Есть люди, которых можно отнести к числу прирожденных солдат; они легче адаптируются к агрессии и быстрее привыкают к тому, что дает война: умению подчиняться, передавая решение и ответственность старшим, находить удовольствие в чувстве братства, основанном на общем переживании опасности. Кто-то видел в уходе на войну избавление от повседневных забот, например, от опостылевшей беременной подружки. Однако нередко дружба, родство или зависимость играли решающую роль. Так, арендаторы часто следовали за землевладельцами. Некоторые старались прочитать все, что могло помочь в принятии решения, другие обращались к астрологам. Увлечение астрологией было приметой времени: собственного астролога имел Бекингем и Эссекс. Их услугами пользовались Холлис, Кромвель, Уайтлок, Ламберт и другие парламентские деятели. Кларендон цитировал астрологов в речи, обращенной к первому парламенту Карла II; этот веселый монарх, как говорили, брал с собой астролога в Ньюмаркт, чтобы угадывать победителей (на скачках — А. С. ) [146, 140–41 ].

В начале июня парламент прислал королю «Девятнадцать предложений», на основе которых соглашался на примирение. Было ли это свидетельством искреннего желания избежать кровопролития? Вряд ли, потому что тезисы этого документа шли дальше намерения закрепить то, чего уже добился Долгий парламент. Речь шла, в частности, о введении ответственности перед ним королевских министров, членов Тайного совета, об установлении контроля парламента над внешней политикой. В ответе, который готовили Фолкленд и Колпепер, эти предложения категорически отвергались, поскольку превращали короля в «пленника». Кларендон считал, что «Девятнадцать предложений» были обманом, частью парламентской пропаганды. Ордонанс о милиции, принятый вопреки закону, уже связал парламент и Сити «крепкими узами вины», однако лидеры палаты осознавали, что их настоящей опорой является городская чернь, а значительная часть влиятельных и богатых горожан не на их стороне. Чтобы получить новые займы в Сити якобы для борьбы против католических инсургентов в Ирландии, они должны были продемонстрировать добрую волю, «как бы открывая дверь расположению и доверию» [7, II, 166–167 ]. Карлтон заметил, что «Девятнадцать предложений» были «не только неприемлемы, но бессмысленны, так как при неодобрении действий министров парламент и так обладал правом судить их» [31, 240 ].