Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Григорий Михайлович сказал:

– Вам надо покаяться.

– В чем?

– Это не важно. Главное – в чем-то покаяться. Что-то признать. Не такой уж вы ангел.

– Я совсем не ангел.

– Вот и покайтесь. У каждого есть в чем покаяться.

– Я не чувствую себя виноватым.

– Вы курите?

– Курю, а что?

– Этого достаточно. Курение есть вредная, легкомысленная привычка. Согласны? Вот и напишите: «Раскаиваясь в своем легкомыслии, я прошу…» А дальше – про книжку. Покайтесь в туманной, загадочной форме.

Покаяние уже было лишним. События набирают оборот. В феврале Довлатова увольняют из «Советской Эстонии» после собрания редколлегии газеты. Увольнение делает пребывание в Таллине ненужным и даже рискованным. По этому поводу Валерий Попов делает обобщение шекспировского толка:

Ситуация типичная, я бы сказал – универсальная. Злодеев нет, а зло побеждает. И упрекать вроде некого. Все хотели как лучше. Это и повергает в особенное отчаяние.

В очередной раз не соглашусь с биографом писателя. «Зло» совершается не само по себе. Оно движется нашей волей или отсутствием ее. Но без людей злу, увы, не обойтись. Если поддержать высокий философский уровень, предложенный Поповым, то напомню о тезисе Блаженного Августина: «Зло – это отсутствие добра». Довлатова не покарали, не внесли в какие-то страшные «черные списки». С ним решили порвать отношения «на всякий случай». Превентивно отреагировать на возможные упреки в потере бдительности. Его было не жалко. Помните, как Довлатов написал о равнодушии Таллина? Теперь оно показало себя во весь рост. В письме к отцу писатель упоминал «бутафорность» эстонской жизни. Если продолжить аналогии, то эстонскую словесность можно определить как «кукольную». Все как у взрослых, но только в уменьшенном масштабе. Эстонским авторам позволялось больше, потому что это никому не мешало. Из «Ремесла»:

Молодой эстонский поэт выпустил книгу с фаллосом на обложке. Такой обобщенный, но узнаваемый контур. Не перепутаешь… Я не хочу сказать, что это высокое творческое достижение. Просто факт, свидетельствующий о мягком цензурном режиме.

Шалуны… В условном Ивановском книжном издательстве такое бы не прошло. Для прибалтийских авторов – хулиганство, за которое можно посмеиваясь сделать мягкий выговор, внушение. Но все «свободы» и приятное комфортное существование – вспомним «конфеты» Бээкманов – строились на непроговоренном, но жестко соблюдаемом договоре, основной пункт которого – как раз та самая игрушечность, отделенность от мира взрослых. Нужно чистить зубы и вовремя ложиться спать. А то будете похожими на Сережу. Говоря об «игрушечности» эстонской литературы, я использую это понятие не только как метафору. Именно в те годы появились на свет известные герои эстонской прозы: Муфта, Пол ботинка и Моховая Борода. Первая часть сказочного цикла Эно Рауда вышла в 1972 году в знакомом нам издательстве «Ээсти раамат». А как раз в 1975 году, когда рассыпали книгу Довлатова с последующим выталкиванием неугодного автора из республики, вышла вторая часть сказки о похождениях маленьких забавных существ – накситраллей. Можно предположить, что продолжение серии Рауда – куда большее событие для эстонской литературы по сравнению со злоключениями непонятного ленинградского журналиста.

В те дни в Таллин с делегацией «Авроры» приехала Елена Клепикова. Командировка имела целью расширить редакционный портфель, найти новых авторов для журнала. Миссия оказалась выполнимой благодаря общему качеству эстонских авторов:

В отличие от питерских авторов, которых цензура все больше браковала, эстонские авторы писали патриотично, лирично и серо. То, что надо.

После необременительных мероприятий мемуарист в компании с Кушнером отправились на прогулку. Поэт предложил Клепиковой показать «что-то очень любопытное». Недолгое путешествие заканчивается на окраине Таллина. Дом, встретившая их незнакомая молодая женщина – Тамара Зибунова:

Он сидел на полу, широко расставив ноги, как Гулливер с известной картинки, а перед ним – как-то очень ладно составленные в ряд шеренги бутылок. На глаз – около ста. Может быть, больше ста – винных, водочных и, кажется, даже коньячных. Неизвестно, сколько времени он пил – может быть, две недели. Это было страшное зрелище. Я и сейчас вспоминаю его с дрожью. Во-первых, невозможно столько выпить – фактически, весь винно-водочный погребок средней руки – и остаться живым. А во-вторых, передо мной сидел не алкоголик, конечно. Передо мной – в нелепой позе поверженного Гулливера – сидел человек, потерпевший полное крушение своей жизни.