Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

С чем можно сравнить положение в литературе Довлатова в те годы? Наверное – топтание на пороге. Куда и зачем идти, ясно, но невозможно сделать шаг вперед, преодолеть расстояние, отделяющее журналиста от молодого писателя. Рецензии, очерки, юморески – все около литературы, но не сама литература. Работа литературным секретарем у Пановой также не приближала к писательству. У Довлатова стремительно развивается комплекс литературного неудачника, скрыть который было непросто даже за маской весельчака, природного рассказчика, излучающего обаяние. Эту незащищенность, уязвимость видели многие.

Вспоминает Диана Виньковецкая:

В лице что-то восточное, древнеримское, гладиаторское, хотя я никогда гладиаторов вблизи не видела. Но во всем внешнем облике изумило какое-то несоответствие между большим ростом и неуверенной походкой, между правильными чертами лица и растерянными губами.

Свидетельство Александра Шкляринского:

Меня поразило («поразило» – слово слишком литературное, но пусть будет) полное несоответствие внешности Сергея, всей его фигуры, его смеху. Вернее, манере смеяться. Тогда мне показалось, что именно смех, говоря словами Булгакова, выдавал Сергея с головой. Поясню.

От такого верзилы под два метра ростом, каким был Сережа, естественно было бы ожидать какого-нибудь шаляпинского рыка, гогота, ржанья… а ничего этого не было. Сергей смеялся каким-то коротким, или, как бы выразились в девятнадцатом веке, конфузливым смехом. И это делало его уязвимее, что ли. Хотя он все время старался демонстрировать именно уверенность и несокрушимость.

Иногда он посреди разговора внезапно втягивал голову в плечи, выставлял кулаки и делал несколько быстрых боксерских движений, как бы напоминая собеседнику, с кем тот имеет дело.

Вообще в те годы Сергей внутренне далеко не так был уверен в себе, каким хотел казаться, и первым выдавал его, да, именно смех.

Слова Шкляринского нуждаются только в одном уточнении: «в те годы» растянулись для Довлатова на всю жизнь. Неуверенность в себе заставляла его постоянно сверять себя с тем, что составляет сущность и причину писательства. Довлатов не только пишет, но пытается понять, почему он пишет. Из письма Людмиле Штерн от 31 мая 1968 года:

Для меня литература – выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег. И я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отличаюсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: все, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откровение.

В это время Довлатов практически каждый день бывает в Комарове, где в Доме творчества отдыхала семья Пановой. Он близко соприкасается с литературной средой старшего поколения, не испытывая к ее представителям особого благоговения. Знакомство становится предметом для литературоцентричных шуток Довлатова, к которым он всегда тяготел. Из июньского письма к Штерн:

Дорогая, Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей – довольно много однофамильцев великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами.

В эти же дни идет работа над крупным текстом, о чем Довлатов, конечно, пишет своему адресату – одному из немногих читателей и критиков его прозы:

«Записки тренера» подвигаются довольно быстро и сулят 100 страниц. 40 – готовы. В этой повести я использую совершенно новый для себя стиль, который замыкается не на слове, не на драматическом соприкосновении слов, а на тех состояниях, на той атмосфере, что должна быть воссоздана любой ценой, любым языком. В этой повести слова гораздо облегченнее, прохладнее. Я хочу показать мир порока как мир душевных болезней, безрадостный и заманчивый. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые.

Нельзя сказать, что авторская аннотация манит прочитать «Записки тренера». В словах автора присутствует определенное кокетство, игра с модным тогда экзистенциализмом («подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света…»). Но тут важно другое. Довлатов продолжает искать свой стиль, который позволит говорить о том же «подлинном зрении» без пафоса и завитушек, разделяющих литературу и литературность.