Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Несостоявшийся перформанс – пародирование усилий руководства Заповедника по воссозданию «мира Пушкина», которые ленинградские литераторы считали бутафорией, убивающей живой дух поэта:

Когда мы огибали декоративный валун на развилке, я зло сказал:

– Не обращайте внимания. Это так, для красоты…

И чуть потише – жене:

– Дурацкие затеи товарища Гейченко. Хочет создать грандиозный парк культуры и отдыха. Цепь на дерево повесил из соображений колорита. Говорят, ее украли тартуские студенты. И утопили в озере. Молодцы, структуралисты!..

Пассивная борьба с «колоритом» и «атмосферой» в повести несколько отступают перед странно открывшейся связью героя с Пушкиным. Примечательный отрывок из «Заповедника»:

В местной библиотеке я нашел десяток редких книг о Пушкине. Кроме того, перечитал его беллетристику и статьи. Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику, и жертве.

Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом.

Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе… Впрочем, я не литературовед…

Тут автор и герой несколько лукавят. «Литературоведение» как раз засушивает ощущение Пушкина. В чем одна из наших целей, когда мы читаем жизнеописание, биографию того или иного «замечательного человека»? В конечном счете, это не уточнение хронологии, не поиск неизвестных деталей или свидетельств современников. Мы примеряем на себя «жизнь классика», пытаемся найти какие-то соответствия между «ним» и «собой». Открытые или попросту додуманные параллели, совпадения дарят нам краткую, но утешительную иллюзию о смысле и значимости нашей собственной жизни. Те качества, которые «не рифмуются» с нашим характером, мы относим к причинам, не позволившим нам воплотить себя. Говоря о «высшей объективности» поэта, Довлатов в очередной раз возвращается к тому, что мучило его всегда – несоответствию своего «я» миру, невозможности испытать «покой и волю», преодолеть постоянное ощущение надвигающейся катастрофы. Некоторая внутренняя зависть к «олимпийскому равнодушию» Пушкина – предчувствие очередного удара судьбы, которым становится решение жены героя эмигрировать. Другое дело, что сам поэт не обладал этим счастливым равнодушием: его смерть – подтверждение того. Но и «зависть» героя к Пушкину носит высокий характер. Вот внешне скупая, но очень выразительная сцена:

Я отправился в Святогорский монастырь. Старухи торговали цветами у ворот. Я купил несколько тюльпанов и поднялся к могиле. У ограды фотографировались туристы. Их улыбающиеся лица показались мне отвратительными. Рядом устроились двое неудачников с мольбертами.

Я положил цветы и ушел.

Тут, наверное, не нужно комментировать по поводу того, что и почему «отвратительно». На мой взгляд, проза Довлатова как раз наполнена «сочувствием движению жизни в целом». Не буду углубляться в стилистический анализ, но уроки пушкинской прозы отчетливо различимы в довлатовском письме: лаконичность, внешняя простота и то общее воздействие, что не поддается формальному исследованию.

Повесть наполнена внутренними отсылками, которые не всегда видимы читателю. Многие помнят сцену, когда герой во время своей первой экскурсии, рассказывая посетителям о няне Пушкина, допустил ошибку, которая могла стать роковой:

И наконец:

– Поэт то и дело обращался к няне в стихах. Всем известны такие, например, задушевные строки…

Тут я на секунду забылся. И вздрогнул, услышав собственный голос:

Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:

«Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же это Есенин. И действительно – „Письмо к матери". Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…» И так далее.

Отсылка к есенинскому «Письму к матери» не случайна. В семье Довлатовых это стихотворение имело особое значение. Именно оно стало основой для поэтического упражнения отца Довлатова. В конце двадцатых голов он активно пробовал себя в литературе. Одним из заходов в поэзию Доната Весеннего (представим на миг судьбу Довлатова, если бы отец сделал псевдоним официальной фамилией) был перепев модных тогда есенинских строк.