Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

– Филипп, скажи что-нибудь. Ты будто и не рад, что мы едем вместе?

– Ну что ты, я очень рад.

– Тогда о чем ты думаешь?

– О тебе…

– Что же ты обо мне думаешь?

Филипп не ответил.

– Наверное, думаешь то же, что и я. Я уже говорила тебе, что хочу уйти из училища?

– Нет… Но почему ты вдруг решила?

– Почему? Да потому, что я бездарна, совершенно, начисто. Так что, думаю, будет лучше, если я уйду.

Филипп в душе считает, что Алька действительно бездарна, но объясняет подруге, что она талантлива в жизни. В ответ Алька хочет «поиграть его шевелюрой». Пара прибыла в комнату, которую снимает Филипп. Алька предлагает снова покурить, замечая, что Филиппу должно нравиться, как она курит. Потом, подтверждая тонкость натуры, Алька убегает. Филипп курит и размышляет о творчестве. Алька возвращается… Финал рассказа лирически напряженный:

И солнце погасло в сомкнувшихся глазах.

Почему я так подробно говорю об этом рассказе? Он – сокращенная версия повести «Законы молитв». А по поводу этой повести Холоденко получил письмо от своего наставника в литературе:

Ты – явный и блестящий ученик Томаса Манна и Владимира Набокова, единственный их ученик в советской литературе. Спасибо тебе за то, что ты научил меня писать о сексе.

Кто же обрел способность, открыл те части речи, которые выражают интимные чувства, движения духа и плоти? Это хорошо нам знакомый Давид Яковлевич Дар. Именно к нему в ЛИТО «Голос юности» ходил Валерий Холоденко. Стиль письма на грани кликушества. Похвалы и объявления о приходе нового гения всегда сопровождались словами о необходимости хранить писательское слово в глубокой тайне. Холоденко внял предостережениям учителя. Следующая его публикация состоится только через двадцать лет. Кстати, интересно, что сам Дар не следовал своим советам. Его книги периодически издавались. С начала 60-х и до эмиграции в 1977 году он выпустил пять книг. Немного, но учитывая его лень, можно считать, что почти все им созданное обрело свой печатный вид. Большая часть творческой энергии Дара уходила на общение с пишущей молодежью, ценившей разбитного «Деда». Как раз об этом вспоминал Довлатов в очерке «Последний чудак». Чудаческие наставления и оценки привели к тому, что ученики Дара действительно ощутили себя гениями. Сценка из «Ремесла»:

Пьяный Холоденко шумел: «Ну и жук этот Фолкнер! Украл, паскуда, мой сюжет!..»

Интересно, что в журнальном варианте на месте автора «Шума и ярости» значился писатель из ГДР Гюнтер де Бройн. В эмиграции Довлатов решил несколько поднять и без того высокий градус безумия. Уверовавшие в свою значимость ученики Дара творили широко, считая каждое свое слово «откровением». Поэтому Владимир Лапенков, петербургский прозаик и мемуарист, с явной симпатией говоря о Холоденко, вынужден признать:

Текстов Холоденко осталось сравнительно много, но они плохо отформатированы, что называется, требуют некоторой редакторской работы.

Давид Яковлевич предлагал ученикам держаться высоты, которую он обрел сам. Снова из воспоминаний Владимира Лапенкова:

Дар был сложен даже чересчур для тех лет: игровой, ироничный, парадоксальный и хулиганствующий.

«Ну и как вам сегодняшнее писательское собрание, Давид Яковлевич?» – спрашивал у него местный писательский «стукачок».

«А […] я ваше писательское собрание и всю вашу советскую власть!»

Орел? Орел! Это можно и нужно обсудить за стаканом, славя «Деда». Никаких компромиссов, только чистое искусство с подогревом. Алкоголизм, неустроенность, постепенный, но необратимый переход из «богемы» в «маргиналы» делали будущее всех птенцов гнезда Дара безрадостным. Наверное, доля вины в этом принадлежала их заводному учителю. Из эссе Довлатова «Мы начинали в эпоху застоя»:

В Доме культуры «Трудовых резервов» вел ЛИТО Давид Яковлевич Дар, который никому из своих воспитанников не помогал пробиваться в печать и, наоборот, внушал им, что литература – занятие подпольное, глубоко личное, требующее от художника особого психического склада.

Дар не просто требовал от учеников молчания. Тяжело он переживал любой намек на литературную состоятельность своих подопечных. Один из самых тяжелых ударов для него – выход книг Андрея Битова. Помешать этому он не мог, «объяснить» – пытался. Я уже цитировал битовский внежанровый текст «Из-за угла». Есть там выразительный кусок, посвященный «неблагодарному учителю»:

Ну, Д.-то вообще весь понятен, что-нибудь в таком стиле, что Битов кончится, как только утихнет у него сексуальное расстройство, или что Битов зазнался и заелся и не сможет писать от ожирения, или что Битова задавит своим творчеством жена-писатель. Это все понятно у Д., который все причины с рвением первоклассника отыскивает в патологии и те три или четыре причинки, по которым считает, что пишет сам, рассматривает распространяющимися на все человечество. Поэтому ему, конечно же, непонятно, как может писать человек, если он не низкого роста, не урод и не еврей и женщины его любят, как может писать человек, столь внешне не похожий на низенького уродца-инородца, которого женщины не любят, то есть на него самого.