Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

Вводный текст Лурье хорошо оттеняет рассказ Довлатова «Двести франков с процентами». Он занимает ровно одну журнальную страницу:

На окраине Парижа в самом конце грязноватой улицы Матюрен-Сен-Жак есть унылый шестиэтажный дом. Под чердаком его снимал мансарду высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами.

Юноша служит младшим делопроизводителем, жалованья не хватает даже на скромную еду. Весь рацион составляют разбавленное вино и лук. Лук юноша ненавидел – привет Гейнцу фон Книбушу. Иногда в долг он берет немного жареной картошки у папаши Жирардо – хозяина таверны «Сосновая шишка». Долг накапливается, однажды юноша исчезает. В конце концов Жирардо разоряется, таверна закрывается, и он торгует тем же самым жареным картофелем с лотка. В один прекрасный день его встречает сбежавший должник. Он богато одет, шумно приветствует своего незадачливого кредитора, обнимает, «стараясь не помять жабо». Хорошая деталь. Общая сумма долга – двести франков. Отдать ее он не может, но обещает обессмертить старика. Проходит три месяца. Внезапно запертую «Сосновую шишку» атакует толпа «чистой публики». Она требует открытия заведения. Потрясенный Жирардо узнает, что его «обессмертил» писатель:

– Жизнь теперь представляется в розовом свете!.. – воскликнул герцог. Затем он и его друзья направились в кабачок «Сосновая шишка» на улице Матюрен-Сен-Жак, где достопочтенный мэтр Жирардо чудесно накормил их.

Имя должника и сочинителя – Александр Дюма.

Да, рассказ не уровня Коваля или Голявкина, но и цель его иная. Мне кажется, что это рассказ, несмотря на его «коммерческий» характер, с определенным подтекстом. В то время Довлатов сам готовил сюрприз для коллективного папаши Жирардо, в котором раздает долги с процентами даже тем, кто не числился в его кредиторах. Имя сюрпризу – «Невидимая книга». В ней он впервые обкатывает на практике прием, ставший основой его стиля, а может быть, и жанра. О нем он пишет в очередном письме Елене Скульской:

Мне кажется, основные нынешние лит. тенденции – документ и свободная манера. Их надо увязать. Далекие тенденции рождают поле, напряжение.

«Увязывает» Довлатов вдали от читательских глаз. Мы знаем с точностью до дня, когда закончилась его работа над повестью.

Последняя страница «Невидимой книги»:

Двадцать четвертое апреля семьдесят шестого года. Раннее утро. Спят волнистые попугайчики Федя и Клава. С вечера их клетку накрыли тяжелым платком. Вот они и думают, что продолжается ночь. Хорошо им живется в неволе…

В копилку же официальных публикаций писателя можно добавить три юморески в «Авроре», одну из которых – «Дозвонился» в № 10 за 1975 год – автор самокритично в письме назвал «маленьким говняным рассказиком». Тут, конечно, сразу вспоминаешь сановного Данчковского-Минчковского из «Чемодана» и его аналогичный по содержанию отзыв. Для автора публикация юморесок уже не путь к нормальному писательству, а способ просто заработать несколько десятков рублей.

Кроме «прозы» выходит несколько рецензий. Самая первая – отзыв на сборник Нины Петролли «Первое лето». Рецензия в «Звезде» по времени параллельна «маленькому рассказику» – явный результат планового обхода ленинградских редакций после возвращения из Таллина. Книгу Довлатов оценивает двойственно. К минусам он относит явную подражательность и склонность к шаблонам:

Перечитайте этот абзац: «…Ночь была теплая, ласковая.

И небо распахнулось во всю ширь. Вечное, не зависящее ни от каких людских войн…» Знакомый мотив? Ну, конечно же «Война и мир», раненый Андрей Болконский на поле сражения… Дальше:

«– Эх! Черт возьми! Можно еще жить на этом свете, если есть трава звенящая!..»

Припоминаете? Разумеется, Достоевский, «Братья Карамазовы», Иван, клейкие листочки. И еще:

«Вырастить бы цветок небывалый! Такую красоту, какой еще на земле не было… Разве плохо память по себе оставить? Да еще красотой…» Опять затертая интонация, выщербленная тысячами перьев.

И наконец, банальное до пошлости:

«До чего же интересная штука – жизнь!»

Кажется, что после такого суровый рецензент предложит автору выйти из литературы. В духе Фаины Раневской. Но неожиданно Довлатов обращает внимание на то, что перевешивает и подражательность, и банальность: автобиографичность, «насыщенность памяти» деталями, которые преодолевают литературность многих текстов Петролли. Блокадный Ленинград. Героиня заходит в пустую ленинградскую квартиру: