Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

Испросив разрешение от генерал-аншефа де-Любраса отправиться в Петербург, я, в сопровождении четырех надежных матросов, добрался по нетвердому льду пешком, перекидывая доски через трещины, до Ораниенбаума. Когда я отъехал от Петергофа, то послышалась пальба в Петербурге, прекратившаяся лишь при приближении к Калинкиной. Подъехав к императорскому дворцу, я был поражен звуками флейт и барабанов. Я приписал эту музыку военным забавам генералиссимуса, но скоро убедился в своей ошибке. Вошед в квартиру моего зятя, я застал там с дюжину Преображенских гренадер, стоявших на коленах (tous a jenoux). Один из них, назвав меня братом, сказал: выпьем-ка за здоровье нашей матушки-императрицы Елизаветы! Догадываясь о совершившемся перевороте и не желая возбуждать подозрения, я также опустился на колена и, делая вид, что пью, стал кричать за одно с компанией: да здравствует Елизавета! Осушив до 20 бутылок вина и проглотив по большому стакану водки, Преображенцы поднялись и стали просить денег на угощение их жен и детей за здоровье матушки-императрицы. Мой зять дал им 5 рублей, но они потребовали больше. Тогда я решительным тоном объявил им, что у интенданта нет времени, что я пришел от императрицы с приказанием ему тотчас же явиться к ее величеству. Они поверили моей выходке и удалились. Мои мать и зять, узнав, что я только что прибыл из Кронштадта, сообщили мне, что принцесса Елизавета, не более как час назад, вступила на престол, и пригласили меня идти с ними во дворец, чтобы взглянуть, что там происходит. Большой зал дворца был полон Преображенскими гренадерами. Большая часть их были пьяны; одни, прохаживаясь, пели песни (не гимны в честь Государыни, но неблагопристойные куплеты); другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола. He мало удивило меня встретить здесь Лестока, врача, находившегося на жалованье при моем отце, фамильярно разговаривавшим с ее величеством. Императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, подходили целовать у нее руку…

Моя сестра заметила мне, что гг. гренадеры не забыли взять с собою из дворца золотые часы, висевшие около зеркала, два серебряных шандала и золотой футляр (etui).

(Донесение). Уже рано утром 29 Января (н. с. 1742 г.) заключенные были привезены из крепости в одно из боковых зданий сената. Около 10 час. их начали выводить одного за другим. Впереди и позади каждого шли гренадеры с примкнутыми штыками. Прежде всех везли на крестьянских санях, запряженных в одну лошадь, Остермана, потому что он, по слабости, много лет не владел ногами. Голова его поверх парика была прикрыта подбитою снизу дорожною шапкою, тело завернуто в старую, до ног доходившую красную шубу на лисьем меху – это была его обычная одежда, в какой его видали всегда в рабочей комнате. За ним пешком следовал фельдмаршал Миних, вице-канцлер гр. Головкин, барон Менгден, обер гофмаршал гр. Левенвольд и недалеко за ними недавно пожалованный в (действительные) статские советники, русский Темирязев…

Когда государственных преступников собрали в кружок, то Остермана повели четыре солдата на эшафот и посадили на плохой деревянный стул. Остерман обнажил голову и секретарь сената прочел приговор (обвиненные узнают содержание его только на лобном месте). Там значилось, что Остерман лишается головы и будет колесован. С хладнокровным выражением в лице слушал он это; только при чтении по временам он взглядывал на небо и тихим движением головы давал знать о своем изумлении. Потом солдаты повалили его на землю вниз лицом, а палач обнажил шею и положил на плаху. Между тем, как один держал голову за волоса, другой вынимал из мешка топор. Остерман протянул обе руки перед собою; но по оклику одного солдата должен был их поджать под себя крестообразно. Когда уже был он готов к смертному удару, то сенатский секретарь вынул другую бумагу и прочел в коротких словах: «Бог и императрица дарят тебе жизнь!» Солдаты и палачи снова подняли его, снесли с эшафота и положили на сани.

Близ стоявшие не заметили в продолжении этого страшного зрелища никакой перемены в поседевшем государственном муже, только в то мгновение, когда его клали на плаху, у него тряслись несколько руки. Его до тех пор держали в кругу, пока прочим, которых не взводили на подмостки, прочитали приговоры.