Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Пусть этим словом окончатся мои воспоминания о великом поэте.

Вы не можете себе представить, как барон Дельвиг был любезен и приятен, особенно в семейном кружке, где я имела счастие его часто видеть. Вспоминая анекдот о Пушкине, где Александр Сергеевич сказал Прасковье Александровне Осиповой в ответ на её критику элегии: «Ах, тётушка! Ах, Анна Львовна!»: [338] «J’espère qu’il est bien permis à moi et au baron Delvig de ne pas toujours avoir de l’esprit» [339]— не могу не сравнить их мысленно и, припоминая теперь склад ума барона Дельвига, я нахожу, что Пушкин был не совсем прав: нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность — всем светом признанную и неоспоримую, — он точно не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен — в таком же смысле, как и Фигаро восклицает: «Ah! qu’ils sont bêtes les gens d’esprit». [340]Дельвиг же, могу утвердительно сказать, был всегда умён! И как он был любезен! Я не встречала человека любезнее и приятнее его. Он так мило шутил, так остроумно, сохраняя серьёзную физиономию, смешил, что нельзя не признать в нём истинный великобританский юмор. [341]

Гостеприимный и великодушный, деликатный, изысканный, он умел счастливить всех его окружающих. Хотя Дельвиг не был гениальным поэтом, но название поэтического существа вполне может соответствовать ему, как благороднейшему из людей.

Его поэзия, его песни — мелодия поэтической души. Помните романс его:

Пушкин говорил, что он этот романс прочёл и прочувствовал вполне в Одессе, куда ему его прислали. Он им восхищался с любовию, которую питал к другу-поэту. Он всегда с нежностью говорил о произведениях Дельвига и Баратынского. Дельвиг тоже нежно любил и Баратынского, и его произведения. Тут кстати заметить, что Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях и до того был недалёк в грамматике, что однажды спросил у Дельвига в серьёзном разговоре: «Что ты называешь родительским падежом?» Баратынский присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, а тот всегда поручал жене своей их переписывать; а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: «Пиши только до точки», — точки нигде не было и даже в конце пьесы стояла запятая!

Мне кажется, Дельвиг был одним из лучших, примечательнейших людей своего времени, и если имел недостатки, то они были недостатками эпохи и общества, в котором он жил. Лучший из друзей, уж конечно он был и лучшим из мужей. Я никогда его не видала скучным или неприятным, слабым или неровным. Один упрёк только сознательно ему можно сделать, — это за лень, которая ему мешала работать на пользу людей. Эта же лень делала его удивительно снисходительным к слугам своим, которые могли быть всё, что им было угодно: и грубыми, и пренебрежительными; он на них рукой махнул, и еслиб они вздумали на головах ходить, я думаю, он бы улыбнулся и сказал бы своё обычное: «Забавно!» Он так мило, так оригинально произносил это «забавно», что весело вспомнить. И замечательно, что иногда он это произносил, когда вовсе не было забавно . Я с ним и его женою познакомилась у Пушкиных, и мы одно время жили в одном доме; это нас так сблизило, что Дельвиг дал мне раз (от лености произносить вполне моё имя или фамилию) название второй жены, которое за мной и осталось. Вот как это случилось: мы ездили вместе смотреть какого-то фокусника. Входя к нему, он, указывая на свою жену, сказал: «Это жена моя»; потом, рекомендуя в шутку меня и сестру мою, приговорил: «Это вторая, а это третья». У меня была книга (затеряна теперь), кажется, «Стихотворения» Баратынского, которые он издавал; он мне её прислал с надписью: «Жене № 2-й от мужа безномерного Б. Дельвига». [342]Он очень радушно встречал обычных своих посетителей и всем было хорошо близ него! On était si à son aise près de lui! on se sentait si protégé!.. [343] У меня были «Северные Цветы» за все почти годы с надписью бароновой руки.

В Альбоме моём (сделанном для портрета Веневитинова и подаренном мне его приятелем, Хомяковым, после его смерти) Дельвиг написал мне свои стихи к Веневитинову: «Дева и Роза». Я уже говорила вам, что в это время я занимала маленькую квартирку во дворе (в доме бывшем Кувшинникова, тогда уже и теперь ещё Алферовского). В этом доме, в квартире Дельвига, мы вместе с Александром Сергеевичем имели поручение от его матери, Надежды Осиповны, принять и благословить образом и хлебом новобрачных Павлищева и сестру Пушкина, Ольгу. Надежда Осиповна мне сказала, отпуская меня туда в своей карете: «Remplacez-moi, chère amie, ici je vous confie cette image pour bénir ma fille en mon nom». [344] Я с гордостью приняла это поручение и с умилением его исполнила. Дорогой Александр Сергеевич, грустный, как всегда бывают люди в важных случаях жизни, сказал мне шутя: «Voilà pourtant la première fois que nous sommes seuls — Vous et moi». — «Et nous avons bien froid, n’est ce pas?» — «Oui, Vous avez raison, il fait bien froid — 27 dégrès», [345]a сказав это, закутался в свой плащ, прижался в угол кареты, — и ни слова больше мы не сказали до самой временной квартиры новобрачных. [346] Там мы долго прождали молодых, молча прогуливаясь по освещённым комнатам, тоже весьма холодным, отчего я, несмотря на важность лица, мною представляемого (посажёной матери), оставалась, как ехала, — в кацавейке; и это подало повод Пушкину сказать, что я похожа на царицу Ольгу. Несмотря на озабоченность, Пушкин и в этот раз был очень нежен, ласков со мною… Я заметила в этом и ещё в нескольких других случаях, что в нём было до чрезвычайности развито чувство благодарности: самая малейшая услуга ему или кому-нибудь из его близких трогала его несказанно. Так, я помню, однажды потом батюшка мой, разговаривая с ним на этой же квартире Дельвига, коснулся этого события, т. е. свадьбы его сестры, мною нежно любимой, и сказал ему, указывая на меня: «А эта дура в одной рубашке побежала туда через форточку». В это время Пушкин сидел рядом с отцом моим на диване, против меня, поджавши по своему обыкновению ноги и, ничего не отвечая, быстро схватил мою руку и крепко поцеловал: красноречивый протест против шуточного обвинения сердечного порыва! Помню ещё одну особенность в его характере, которая, думаю, была вредна ему: думаю, что он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым старанием ему нравиться, чем истинным глубоким чувством любви. Это была в нём дань веку, если не ошибаюсь; иначе истолковать себе не умею! Un bon mot, la repartie vive, [347]всегда ему нравились. Он мне однажды сказал, — да тогда именно, когда я ему сказала, что не хорошо меня обижать, — moi qui suis si inoffensive ; [348] выражение ему понравилось и он простил мне выговор, повторяя: «C’est réellement cela, Vous êtes si inoffensive» и потом сказал: «Да с вами и не весело ссориться; voilà Votre cousine, c’est toute autre chose: et cela fait plaisir, on trouve à qui parler». [349]Причина этого направления — слишком невысокое понятие о женщине, опять-таки — несмотря на всю его гениальность, печать века . Сестра моя сказала ему однажды: «Здравствуй, Бес!» Он её за то назвал божеством в очень милой записке. Любезность, остроумное замечание женщины всегда способны были его развеселить. Однажды он пришёл к нам и сидел у одного окна с книгой, я у другого; он подсел ко мне и начал говорить мне нежности à propos de bottes [350]и просить ручку, говоря: «C’est si satin»; я ему отвечала « satan », [351]сестра сказала, шутя: «Не понимаю, как вы можете ему в чём-нибудь отказать!» Он от этой фразы пришёл в восторг и бросился перед нею на колени в знак благодарности. Вошедший в эту патетическую минуту брат Алексей Николаевич Вульф апплодировал ему от всего сердца. И однакож он однажды мне говорил кстати о женщине, которая его обожала и терпеливо переносила его равнодушие: «Rien de plus insipide que la patience et la résignation». [352]