Александр Мещеряков - Книга японских символов. Книга японских обыкновений

Коротка судьба мотылька. Но дня
Хватает на смерть, любовь, полет.
Человек спешит обзавестись потомством
И не успевает разлюбить себя.

Мы с тобой богаты только светом.
Жаль, не видел ты моей равнины.
Ты со мной делился сакуры цветеньем.
На снегу тебе оставлю посвященье.

Века, просиженные на циновках
в беседах о погоде.
В итоге — деревянный город,
погруженный в горы
и стон колоколов,
призывающий душу
в разреженные высоты
Бога, Будды, неназванного кого-то.
Куда мы уходим,
поднимаясь с пола?
И кого накликаем
в наш одноразовый дом?

Вороны на шпиле храма Ниннадзи.
Залетели повыше,
провожают солнце
и зеваку заезжего,
поставленного чьей-то силой
на одну с ними землю.

Влажный ветер и твоя липкая кровь на
острие, вываливающем потроха.
Сухой скрип цикады над остывшей
золою. Вот таков путь самурая,
рожденного научиться
разворачивать меч от врага.
Дорог рис, но и жизнь дорога.

Окружен:
горами, плоскими лицами,
лепетом трав,
лепестками облетающей сакуры.
Чего тебе? Воли?
Выйти из окружения —
как зерну остаться
наедине с собой.

Гортанному горю
на карточной сцене —
тысяча лет.
Никак не утешится мать,
потерявшая сына —
привидением бродит.
Призрачно счастье,
призрачно горе.

Каменистая земля Исэ,
куда слетаются боги
и не ступала нога человека.
Мальчик смеется — знает:
кто жертвует — тот свободен.

Кто строил храм,
тот умер.
Ветер столетий
пронзает душу.
Падаю в мох
вместе со снегом.

Четверть века читаю по вертикали
японскую вязь. Тридцать четыре
года наслаиваю горизонты
линейного письма славян.
Этой сетью, вуалью
выпрямляются финно-угорско-татарские
скулы. Землю топчу
пятый десяток. Куда б ни пришел —
родная земля и вкус пищи знаком.

Путь книжного червя извилист
и прихотлив — как кисти путь.
Вязь веков. Погоня
времени за словом,
загнанным в переплет.
Волна настигает волну.
Пена уходит в песок.

Натрудив глаза манускриптом,
гляну в зеркало: что
там в остатке? Водяные
разводы речи и жизни
чужой на щеке желтее
пергамента. Дождались,
проявлены, ожили.

Набравшись по горло
осеннего света,
цикады гуляют
ночь напролет.
Да и я припозднился —
спотыкаюсь, но подпеваю.
И как они еще меня терпят?

Жить на горе, что на острове,
слепленном парой божеств
из спермы вулканов и глины
наскоро, накрепко, за день — всюду
море видать, отовсюду
рукой до небес достаешь,
в тебя погружаясь.

Дни здесь всегда
короче ночи —
не та широта,
горы застят очи.
Ну и с подъемом
у нас — не очень.

Стали волглыми облака,
налился багрянцем склон
холма и лет. У богов
пейзаж неплохо весьма выходит.
Не говоря о прочем.
Это я о жизни с тобой
и о том, как воздух прочен.

Обложил тайфун облаками,
закружил склоны листьями,
сон из дома дочиста вымел.
Это зерна риса набухают
во влажной подушке
и в землю обратно хотят.

Вспоминай меня телом —
а чем же еще? Если слеплены
мы из глины одной. Вспоминай.
Налегают с гор небеса.

Вспоминай меня вздохом —
а чем же еще? Если словом
связаны мы из одного словаря.
Вьется нить. Вспоминай.

Глядя на ночь, густеет
дождевая вода. А пока
вспоминай то словом, то телом.
Мы уйдем. Останутся облака.