Давид Гримм - Воспоминания. Из жизни Государственного совета 1907–1917 гг.

В качестве ректора университета я старался не отступать без крайней необходимости от установленного порядка сношений с попечителем учебного округа и министром народного просвещения и избегал обращений, помимо них, к другим властям, за исключением тех случаев, когда эти власти сами ко мне обращались.

Все же был случай, когда я, именно в бытность свою ректором университета, счел своевременным и необходимым использовать свое положение члена Государственного совета и непосредственно обратиться к П. А. Столыпину по делу, касавшемуся Петроградского университета.

Ближайшим поводом для этого послужили события, разыгравшиеся в Петроградском университете на почве студенческих беспорядков 1911 г.; о которых мне приходилось уже упоминать (гл. XI). Сходки и попытки срыва лекций возобновились на первой же неделе после начала нового семестра. На третий день была пущена в ход и химическая обструкция [245].

Картина выяснилась вполне. Терять времени было нельзя. Признать целесообразной ту единственную меру, на которой настаивало правительство, — именно вызов полиции для подавления беспорядков, — я не мог. Для меня, как и для всей профессуры, было ясно, что таким путем можно было добиться установления тишины кладбища в университете, но никак нельзя было обеспечить спокойное продолжение учебных занятий в нем. С другой стороны, та мера, которую по совести только и мог предложить Совет университета, — временная приостановка учебных занятий, — решительно отвергалась министерством. Оставалось только одно. Надо было ознакомить Совет университета с создавшимся положением, которое далеко не всеми членами Совета рисовалось в его настоящем грозном виде; убедить Совет в необходимости еще раз обратиться к студенчеству с соответствующим воззванием; решительно осудить в нем беспорядки, предупредить студентов о том, что продолжение беспорядков неминуемо повлечет за собою изъятие всего дела по борьбе с беспорядками из рук университетских властей и передачу этого дела в руки властей полицейских. Это воззвание должно было быть вывешено в университете и опубликовано в газетах, дабы студенты были своевременно осведомлены о том, с чем нужно считаться и чего можно ожидать.

Для всего этого требовалось время. В тот же день я созвал состоявшую при ректоре советскую комиссию и заявил ей, что намерен собственным распоряжением приостановить на оставшиеся последние три дня недели занятия в университете, с тем, чтобы созвать Совет университета и вместе с тем дать студентам время одуматься. Формальным основанием для подобного распоряжения, выходившего за пределы моей нормальной власти, служила ст. 16 Университетского] устава, которая гласила: «в чрезвычайных и не терпящих отлагательства случаях ректору предоставляется принимать все необходимые меры для поддержания порядка и спокойствия в университете, хотя бы меры сии и превышали принадлежащую ему власть. О всех, сделанных на этом основании распоряжениях и побудительных к ним причина ректор немедленно доносит попечителю, равно как и сообщает Совету и правлению университета». Советская комиссия всецело одобрила мое предположение. Немедленно было составлено и вывешено за моей подписью объявление о приостановке со следующего дня до конца недели всех учебных занятий в университете, и одновременно было отправлено донесение попечителю учебного округа, гр[афу] Мусину-Пушкину. Попечитель до этого несколько раз бывал в университете, ознакомился с действительным положением вещей и сам сочувствовал принятой мною мере, о которой я счел возможным предупредить его в частном разговоре с ним еще до созыва советской комиссии. На другое утро министр, узнав о моем шаге, по телефону выразил мне крайнее неодобрение по поводу моего «самовольного» образа действий и заявил, что немедленно пришлет мне приказание отменить мое распоряжение. Я попросил его повременить с этим до моего приезда к нему. Разговор мой с ним на его квартире вышел не из особенно приятных. Он начал с того, что я не имел права отдать распоряжение о приостановке учебных занятий без его ведома. Я ответил ему, что это право мне предоставлено законом. Не известил же я его заблаговременно о предпринятом мною шаге нарочно, дабы не связывать себя и не поставить его в неловкое положение. Он сам слишком был связан прежними своими заявлениями о недопустимости временного закрытия университета и не мог бы согласиться на мое предложение, если бы даже мои доводы внутренне убедили его в необходимости предпринятой мною меры. Затем я обрисовал ему положение дел в университете и объяснил ему внутренний смысл моего распоряжения. Он продолжал гарцевать на своем коне. Было совершенно очевидно, что этим человеком владела одна только мысль и одно чувство: кровная обида, что его обошли, и неудержимое желание отличиться, показать верхам, что кто-кто, а он справится с университетом и раздавит гидру, чего бы это ни стоило. Вся безответственность его натуры, весь глубокий внутренний цинизм ее ярко выступали наружу. Как тетерев, он повторял все одни и те же слова: я не имел права отдавать такое распоряжение, и он немедленно отменит его.