Андрей Бесков - Восточнославянское язычество - религиоведческий анализ

Возможностей для трансформации у мифа достаточно много. «С одной стороны, можно выделить трансформации, при которых противопоставленные в исходном тексте персонажи сближаются друг с другом или, во всяком случае, перестают быть жёстко связанными с определённой функцией: они могут обмениваться своими предикатами (инверсия ролей), сохраняя, тем не менее, исходную противопоставленность, или же они могут приобретать общие предикаты (сближение ролей), причём исходная противопоставленность предельно нейтрализуется. Истоки этой трансформации лежат в отмеченном выше сквозном характере некоторых атрибутов и предикатов в тексте, обусловленном действием механизма предохранения исходного сообщения от помех. С другой стороны, следует выделить трансформации градуального характера, при которых персонаж исходного текста может преобразовываться в любой элемент общей классификационной схемы, определяющей модель мира, не меняя, однако, своей функции или роли» [109].

Уже из этих сухих теоретических посылок мы видим, что миф может трансформироваться самым радикальным образом (если же потребуется обратиться к конкретике, то следует обратить внимание на работу всё того же К. Леви-Строса — «Как умирают мифы» [110]). И всё же — согласно В.В. Иванову и В.Н. Топорову — существует возможность реконструкции схемы исходного текста, что «становится уделом научного описания, которое охватывает всю последовательность исторических трансформаций текста» [111]. При этом проводится мысль, что персонаж какой-либо определённой мифологической системы, в основных своих чертах сводимый к одному прототипу, отражается сразу на нескольких уровнях этой мифологической системы. «Благодаря такой организации мифологической системы разные её части скрепляются образом основного персонажа, и исследователь получает дополнительные возможности реконструкции этого образа, опираясь и на те отражения основного персонажа, которые представлены другими уровнями» [112].

Описанные теоретические предпосылки подводят фундамент под попытки восстановления древней мифологии (если понимать здесь под мифологией собрание мифов). Но поскольку собственно исторического материала для этого, как уже подчёркивалось, крайне недостаточно, то авторам приходится оперировать чрезвычайно разнородным материалом, обращаясь к данным множества различных (в том числе и не индоевропейских) мифологических традиций, языков, этнографических и фольклорных материалов, исторических и археологических исследований. Безусловно, это демонстрирует необычайно широкую эрудицию авторов, но в то же время и порядком дезориентирует читателя, увязающего в огромном изобилии разнородного по составу и степени важности материала. Для книг В.В. Иванова и В.Н. Топорова характерны постоянные многозначительные отсылки к тем или иным фактам или гипотезам, по-видимому, хорошо известным самим авторам, но вовсе не обязательно знакомым даже специалистам в области изучения славянских верований, при этом зачастую нет прямых ссылок на ту литературу, из которой можно данные факты почерпнуть. Это вызывало и продолжает вызывать вполне обоснованную критику со стороны других учёных, ориентированных на традиционные (то есть в первую очередь исторические) методы исследования. Ещё Б.А. Рыбаков писал о том, что работа этих исследователей «Исследования в области славянских древностей» производит впечатление «подробной картотеки, частично систематизированной, но не являющейся целостным исследованием» [113]. Позднее уже Л.С. Клейн обрушился на выводы этих учёных и их последователей (которых, надо сказать, немало) с весьма резкой критикой: «Счастливые идеи и свежие сопоставления смешаны с натяжками, декларативностью, просто заумью и несерьёзной игрой словами. Вместо строгой логики зачастую лишь многозначительные намёки (sic! — А.Б.), вместо веских и упорядоченных аргументов — тонкая и неразборчивая вязь косвенных выводов, длинные цепочки с перескакиванием через слабые звенья. В методике этих авторов очень разработаны приёмы увязки и подстановки, приёмы обхода трудностей и не отработаны средства проверки, контроля, сортировки и ограничения» [114]. В этих, к сожалению, во многом справедливых упрёках обращает на себя внимание слово «заумь». Употреблено оно, по всей видимости, именно из-за большого внимания авторов к вопросам теории, в частности, из-за их попытки формализовать реконструированную ими модель славянского язычества, записать её с помощью логических символов. Действительно, историкам, этнографам, культурологам может показаться странным и нелепым факт наличия в книге гуманитарного, казалось бы, профиля различных, плохо понятных им формул. Впрочем, это далеко не ново — вспомним, что отмеченная черта характерна и для трудов К. Леви-Строса, который ещё в начале 70-х годов прошлого века в одной из своих публичных лекций, затем переделанной в статью, был вынужден оправдываться, отбиваясь от упрёков в излишней философичности и работе с абстракциями, далёкими от реальности [115]. В определённой степени эту «заумь» можно расценивать как позитивное явление, поскольку появилась она не спроста, а как результат стремления приблизиться к точности естественных наук с их строго сформулированными законами, аксиоматикой, графиками и формулами. Были надежды, что использование структуралистской методики в области изучения духовной культуры позволит создать что-то вроде таблицы Д.И. Менделеева, где вместо химических элементов будут располагаться структурные элементы мифов, отношения между которыми были бы прозрачны и логически объяснимы. Но эти мечты так и остались мечтами, а оборотной стороной медали является растворение мифологии как отдельной научной дисциплины в семиотике, что, разумеется, категорически не устраивает учёных других специальностей, привыкших рассматривать изучение древних мифов и религий как свою прерогативу.