Симона Берто: Эдит Пиаф

Отец был акробатом, не ярмарочным, не цирковым, не мюзик-холльным, а уличным. Его сценой был тротуар. Он чувствовал улицу, умел выбрать самый выгодный участок тротуара, никогда не работал где попало. Среди своих он слыл человеком бывалым, знающим хорошие места - словом, профессионалом. Его имя имело вес. Если я говорила: "Я дочка Гассиона", то могла рассчитывать на определенное уважение.

Когда на улице или на бульваре попадалась площадка, достаточная, чтобы на ней можно было удобно расположиться артисту и публике, и отец расстилал свой "ковер" (кусок ковровой ткани, вытертой до основы), люди знали: их ждет серьезное представление. Он начинал с того, что отпивал глоток вина прямо из горла. Это всегда нравилось публике: если ты пьешь перед работой, значит, собираешься хорошенько попотеть. Потом отец зазывал зрителей. Эдит, которая таскалась с ним шесть лет, с восьми до четырнадцати, очень хорошо его передразнивала.

Эдит вообще любила подражать. Она откашливалась, как отец, и вопила хриплым голосом:

"Дамы-господа, представление начинается. Что увидите - то

увидите. Без обмана, без показухи. Артист работает для вас без

сетки, без страховки, даже без опилок под ногами. Наберем сто су

и начнем".

Тут кто-нибудь бросал на ковер десять су, другой - двадцать.

"Среди вас есть любители, есть ценители, есть настоящие

знатоки. В вашу честь и для вашего удовольствия я исполню номер,

равного которому нет в мире,- равновесие на больших пальцах.

Великий Барнум, король цирка, сулил мне золотые горы, но я ему

ответил: "Парня из Панама* не купишь!" Не правда ли,

дамы-господа? "Заберите ваши деньги, я выбираю свободу!" Ну,

раскошеливайтесь, еще немного, сейчас начинаем представление, от

которого с ума сходят коронованные особы всех стран и остального

мира. Даже Эдуард, король Англии, и принц Уэлльский, чтобы

посмотреть мой номер, вышли однажды из своего дворца на улицу,

как простые смертные. Перед искусством все равны!

______________

* На парижском арго "Панам" - это Париж. (Здесь и далее

примечания переводчиков.)

Ну, смелее, синьоры, начинаем!"

И, надо сказать, деньги они тратили не зря, потому что предок был отличным акробатом.

Я едва научилась ходить, как он стал меня гнуть. Моей матери, которой на это было наплевать, он говорил: "Нужно дать Симоне в руки ремесло, в жизни пригодится..."

Я жила на улице. Мать возвращалась домой поздно или не возвращалась вовсе. Чем она занималась, я не знала, была слишком мала. Иногда она брала меня с собой в кабачок. Сама танцевала, а я спала, сидя на стуле. Иной раз она обо мне забывала, и я оказывалась в детском доме, позднее в исправительном. Государство всегда обо мне заботилось.

Когда мне было пять лет, мать служила консьержкой в Менильмонтане в доме 49 по улице Пануайо.

Я часто виделась с отцом, но не знала Эдит. Она на два с половиной года старше меня, и тогда жила в Бернейе, в департаменте Эр, в Нормандии. Я только слышала о ней. Отец ее любил больше, чем меня. "Естественно,- говорил он,- ведь у тебя есть мать, а у нее нет".

Да, если угодно, у меня была мать. Во всяком случае, я долго так считала. У других ребят в Менильмонтане дела в семье обстояли не лучше, а таких, кто мог сказать: "Моя мама делает то-то и то-то", мы называли "воображалами" и с ними не водились, они не принадлежали нашему миру.

Я родилась в больнице, Эдит - на улице, прямо на тротуаре.

"Эдит появилась на свет не как другие,- рассказывал мне

отец.- Это было в самый разгар войны, после боёв на Марне. Я

воевал в пехоте, был одним из тех, кому говорили: "Иди вперед или

подыхай"; "лучшие места" всегда достаются беднякам, их ведь

больше. Моя жена, мать Эдит, Лина Марса, а по-настоящему Анита

Майар, была певицей. Она родилась в цирке и была прирожденной

актрисой. Она мне написала: "Собираюсь рожать, проси отпуск". Мне

повезло, я его получил. Уж год как цветы засохли в ружьях.* В

легкую, веселую войну больше никто не верил. Берлин - это очень

далеко, если топать туда пешком.

______________

* Намек на фразу из песни "Солдат идет на войну с цветком в

ружье".

Приезжаю. Прямо домой. Пустота: ни угля, ни кофе, ни вина,

только хлеб пополам с соломой, а вокруг моей хозяйки кудахчут

соседки:

- Вот беда-то - война, а мужик на фронте.

- Вы свободны, дамочки,- говорю я им.- Я сам все сделаю".

Это было 19 декабря 1915 года.

Когда о своем появлении на свет рассказывала Эдит, она добавляла: "Три часа ночи не самое подходящее время, чтобы высовываться на свет божий. Где лучше - снаружи или внутри?.."