Симона Берто - Эдит Пиаф

Должна сказать, что Фишер и ребята из "Версаля" хорошо обрабатывали публику. Газеты анонсировали меня как певицу, которую открыли в Париже американские солдаты - я думаю, очень немногие из них слышали меня,- и (только не смейся) как "Сару Вернар Песни"... Да, ребята за ценой не постояли. Среди приглашенных были Марлен Дитрих, Шарль Буайе и все сливки общества... Французы, находившиеся тогда в Нью-Йорке,- Траддоки и Жан Саблон, пришли меня поддержать. Я в этом нуждалась.

Успех был бешеный! Люди кричали: "Браво!", "Да здравствует Франция!", "Париж"... не знаю что! Добрая половина меня почти не разглядела в этом огромном зале, я была такой маленькой, что видны были только волосы на макушке. А это не самое лучшее, что у меня есть, а, Момона? Назавтра для меня построили подиум.

Марлен пришла в гримерную поцеловать меня. Так мы и подружились. Какую она мне устроила рекламу! Она потрясающе ко мне относилась.

После провала в "Плейхаузе" мне был необходим успех в "Версале". Я была ангажирована там на одну неделю, а осталась двадцать одну. Представляешь?

Четыре месяца в Нью-Йорке - это срок! В отеле жить невозможно. За тобой такая слежка, будто ты монахиня и дала обет девственности.

У одной моей приятельницы по Парижу, Ирэн де Требер, была двухкомнатная квартирка на Парк-авеню. Она мне ее уступила. Многие приходили ко мне провести вечерок, посмеяться. И все-таки я чувствовала себя одиноко. Ночи тянулись бесконечно...

Жан-Луи закончил турне, которое мы должны были совершить вместе, и вернулся в Париж с бойскаутами. Вот так совсем просто, без всяких историй, я развелась с "Компаньонами".

К счастью, все друзья, которые оказывались проездом в Нью-Йорке, навещали меня. Больше всего я обрадовалась Мишелю Эмеру.

Когда я увидела в "Версале" его голову испуганной совы, я так и подскочила. И тут же решила его разыграть. Он бросается обнять меня, я его отстраняю и говорю сурово: "Лейтенантик, песню принес?" - "Нет",- отвечает он, как провинившийся мальчишка. "Ну, так я поздороваюсь с тобой, когда ты ее напишешь". Оставляю его и иду петь. Ты себе представить не можешь, до чего мне было смешно!

В первый момент он как будто рассердился. В гримерную, где он меня ждал, со сцены доносился мой голос. Машина заработала, и он начал писать на краешке гримировального столика "Бал на моей улице". Когда я вернулась, он протянул мне ее: "Поцелуй меня, я написал для тебя песню".

Сегодня вечером на моей улице танцы.

И в маленьком бистро

Радость бьет через край.

Музыканты на подмостках

Играют для влюбленных,

Которые кружатся парами,

Не сводя глаз друг с друга.

Смех на их устах...

Это правда. Мишель ей говорил: "Если я тебя долго не вижу, если ты далеко, я не могу для тебя писать". И он приходил тогда к нам домой: "Эдит, поговори со мной. Спой мне что-нибудь". И назавтра приносил ей новую песню. Он написал более тридцати песен, которые она пела долгие годы.

"На следующий день мы пообедали вместе у меня и взялись за

работу. "Бал на моей улице" - это хорошо, но мне хотелось

другого. Я хотела грустную песню, где бы рассказывалось про

человека, который в конце умирает. Я объяснила мой замысел

Мишелю, и он сразу же сочинил мне "Господина Ленобля":

Мсье Ленобль вытер нос платком,

Одел ночную рубашку.

Открыл газ и лег.

Назавтра все было кончено.

Он не пробыл в Нью-Йорке и полдня, а уже испек две песни".

Это меня не удивляло. У Эдит была исключительная власть над людьми. Она заставляла их выкладываться полностью. Они сами потом не верили своим глазам! Она всегда требовала большего... и получала!

И я прошла через это, как другие. Вам хотелось ей нравиться, хотелось, чтобы она вас любила. Для этого было одно средство - давать ей что-то. Не деньги, ей на них было наплевать (она сама их давала другим). Ей было важно, просто необходимо кем-то восхищаться. Я любила поражать Эдит в большом и малом.

В 1950 году я перенесла очень серьезную операцию. Врач сказал Эдит: "Ей нужен месяц на поправку". На тринадцатый день я встала. Эдит была рада меня видеть, но гораздо важнее для нее было то, что я была не похожа на других.

Она мне говорила: "Ты - солдатик, Мамона!" Это была очень большая похвала. Она гордилась мной. Я всегда делала все, что делала она. Тридцать лет я пила кофе без сахара. Я этого терпеть не могу, но Эдит пила кофе без сахара, значит, и я тоже!

Наша дружба проявлялась в большом и малом. Невозможно объяснить словами такую долгую, такую безупречную привязанность. Это даже не дружба, это какое-то очень редкое чувство. Если вы его познали, все остальное по сравнению с ним кажется тусклым, бесцветным. От Эдит я могла все принять, и у меня еще оставалось ощущение, что я перед ней в долгу.