Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Сибирь, понятное дело, «древней Русью» никак не являлась. Она могла стать и становилась русской землёй, лишь будучи заселённой и освоенной русскими (кстати, сам Полевой по рождению был сибиряк). То же самое можно сказать и о Вятке, давно ставшей русской этнической территорией. В случае же с Малороссией дело заключалось в том, насколько важными и непреодолимыми считались этнографические различия между великороссами и малороссами и насколько широко понималась русскость. Самое широкое и наиболее верное её понимание, при котором различия отходили на второй план, могло быть достигнуто при сравнении этих русских «племён» с другими народами. Тот же Долгорукий сразу забывал про непохожесть хохлов и великороссов, лишь только речь заходила об их сопоставлении с поляками. «Киевская губерния… населена вся русскими обывателями», — говорит он, опровергая польские претензии на этот край, и под «русскими обывателями» имея в виду, естественно, малороссов [261]. Не случайно, что острее всего эта общность ощущалась в иноэтническом окружении. Именно в Европе Гоголь увидел Россию во всём её величии и прочувствовал, что общего у великороссов и малороссов больше, чем различий.

Полевой понимал русскость в её узком смысле — как великорусскость. Он оставлял за Малороссией возможность стать «Русью», но для этого ей было необходимо избавиться от того, что не являлось, в его понимании, русским. Но если присмотреться, то даже в этом подходе, на первый взгляд отрицающем тождество малороссов и великороссов, заключён взгляд на Малороссию как на «свою» и, в общем, «русскую»: никому (и Полевому в том числе) и в голову не пришло бы начинать дискуссию о том, является ли «Русью» Польша или, скажем, Лифляндия.

Пример с Полевым показывает, что полного единодушия в русском обществе по вопросу о том, насколько сильна в малороссах русскость или насколько может сохраняться известная доля культурно-этнической специфики разных частей Руси, не было. Но тех, кто считал, что это разные миры, было явное меньшинство. В основном же на Малороссию смотрели как на часть Русского мира. Только кто-то, как Белинский, в этой этнической специфике (и даже не столько в ней как таковой, сколько в её постоянном педалировании, зацикленности и самих малороссов, и великороссов на «этническом колорите») видел помеху на пути дальнейшего культурного и общественного развития, и в первую очередь, самого малороссийского населения. Вот почему «важный шаг вперёд со стороны таланта Гоголя» Белинский усматривал в том, что в «Мёртвых душах» тот «совершенно отрешился от малороссийского элемента и стал русским национальным поэтом во всём пространстве этого слова» [262]. Другим же эта этническая специфика, наоборот, нравилась как увеличивающая многоцветье Русского мира. Или же эти люди считали, что со временем она сама отойдёт в прошлое и потому не стоит форсировать события.

Был и ещё один интересный аспект восприятия Малороссии как мира, немножко «во вне», аспект, как нельзя лучше характеризующий и российское общество, и его взгляд на Украину. И неудивительно, что озвучил его такой неординарный человек, как Александр Иванович Герцен (1812–1870 гг.). Высказавшись о повестях Гоголя как о серии «подлинно прекрасных картин, изображающих нравы и природу Малороссии, — картин, полных весёлости, изящества, живости и любви», он добавил: «Подобные рассказы невозможны в Великороссии». «У нас народные сцены, — продолжает Герцен, — сразу приобретают мрачный и трагический характер, угнетающий читателя. Скорбь превращается здесь в ярость и отчаяние, смех — в горькую и полную ненависти иронию» [263].

Иными словами, взгляд на Великороссию, на русское село, на русскую жизнь — это взгляд «социальный», который замечает или хочет замечать лишь проблемы, произвол, взятки, крепостничество, бедность и вообще «отсталость» и «некультурность»; это некрасовский вопрос: «кому на Руси жить хорошо?» и ответ: всем «тошнёхонько». Всё это в русской жизни, конечно, было. Но было и многое другое, чего не видел этот, распространённый среди интеллигенции и особенно людей герценского круга, «социальный», «гражданский» взгляд: не только язвы, но и жизнь во всей её полноте. Не видел он подлинный мир крестьянина и поэзию русской деревни; помещичьи усадьбы, где тоже были «живые души»; мастерового человека, возводящего города и создающего удивительные по красоте вещи; священников, которые несли людям свет Божественной Истины; богомольцев и святых людей, живших в вере и являвших порой настоящие чудеса духа; солдат, шедших на смерть за Царя и Отечество. И саму Россию, сумевшую в труднейших климатических и исторических условиях выжить, разгромить врагов и раскинуться между трёх океанов, за подлинными и мнимыми пороками её государственной машины этот взгляд «не замечал».