Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

Генерал Людендорф, лютый противник революции, сатанел от одного вида красной материи и слышать не хотел о мире с большевиками; он грозился убрать всех, кто пошел на переговоры с Россией и позволил поднять красный флаг над зданием советского полпредства в Берлине.

Красин едет на фронт и в самой безнадежной обстановке добивается аудиенции у генерала. Несмотря на крайнюю напряженность положения, Красин говорил с генералом спокойно. Он начал не с просьб, не с убеждений, что для обеих сторон мир необходим, а начал с того, что высказал недовольство состоянием дел на демаркационной линии, перечислил факты нарушения германским командованием положений мирного договора и заявил, что правительство его страны не считает возможным дальнейшее проведение переговоров, пока Германия не станет соблюдать условия соглашения, не выведет войска за демаркационную линию, не перестанет помогать генералу Краснову и т. д., и только после соблюдения этих условий Советская Россия может усмотреть возможность развития торговых связей с Германией.

В течение всей речи Красина генерал Людендорф не проронил ни слова, он сидел прямо, не шевелясь, не сводя глаз с Красина, и, когда тот кончил, еще в полном оцепенении, не понимая, по-видимому, что говорит, почти приветливо сказал, что ему «очень понравилось немецкое произношение Красина и его стиль изложения вопросов». А потом сорвался, в бешенстве кричал о безумстве русских и, уже не управляя собой, задыхаясь от негодования, кончил: «Неужели Россия не понимает, что у Германии хватит сил заставить ее образумиться? Достаточно мне вот сейчас, прямо перед вами написать несколько строк — и через неделю русские будут просить, чтобы Германия взяла больше, чем она требует сейчас!» [Там же, с. 81]. Тут генерал увидел ироническую улыбку на красивом лице русского господина и, неожиданно сменив тон, добавил, что если немецкие банкиры и промышленники заинтересованы в торговле с Россией, то он не имеет ничего против такого эксперимента.

Не оставляя дипломатической работы, Красин в 1918 г. становится наркомом торговли и промышленности. Он собирал вокруг себя лояльные силы старой интеллигенции, ученых, инженеров, техников — то ядро, которое стало в будущем основой создания народного хозяйства, от тяжелой промышленности до создания художественных фондов. Личность Красина, его дерзкий ум «привлекали к работе на революцию даже тех, кто отнюдь не разделял идей большевиков» [Там же, с. 145].

Борис Ефимович Румер был доволен своей судьбой. Он стал близким сотрудником Красина, ездил с ним за границу для участия в торговых сделках молодой России со странами, которые в это тяжелое время еще старались прочно держать экономическую блокаду.

Работа Бориса Ефимовича с Красиным потребовала его возвращения из Петрограда в Москву. Снова Москва! Семья была счастлива. Квартира в Космодемьянском переулке, правда, была безвозвратно потеряна, но дела складывались так удачно, что никого в семье это не волновало. Сначала Румеры жили у Бриков, а потом перебрались к Эренбургам, которые на длительное время уехали за границу. Так в 1918 г. Юра был переведен в Московский университет и зачислен на математический факультет.

Математическая жизнь Московского университета била ключом. Можно было подумать, что на ней никак не сказались ни мировая война, ни революция, ни гражданская война, ни тяжелые условия жизни. Хотя все это было, сказывалось, но работа на математическом факультете не прекращалась ни на минуту. Здесь были замечательные профессора: Жуковский (уже в 1918 г. по инициативе Жуковского был организован ЦАГИ!), Чаплыгин, Лахтин, Егоров. Здесь работал Николай Николаевич Лузин, «главный реальный руководитель тогдашней математической жизни в Москве, давший имя всему тогдашнему этапу развития московской математики» [23, с. 210]. Лузин создал одну из самых удивительных и плодотворных школ мирового масштаба — знаменитую «Лузитанию».

Юрий Борисович был тесно связан с Лузитанией. Он считал для себя Лузитанию той школой «думанья», той школой общения, которая на всю жизнь определила его принципы морали, определила стиль и устремления в науке, от первых математических работ до расшифровки генетического кода.

Восторженный юноша, которому едва исполнилось 17 лет, перенесенный из разоренного и голодного Петрограда в не менее голодную Москву, сразу же попал в дружный и веселый коллектив. У этих людей все было общее: и молодость, и интересы, и жажда учиться, и жажда кого-то учить. Они вместе бегали «на Мейерхольда» зимой в валенках и «деклассированных» шубах, часами простаивали у стен в Политехническом музее, слушая Маяковского, искали встречи с Хлебниковым, чтобы своими глазами посмотреть на «Председателя Земного Шара» и на все его имущество — наволочку, набитую стихами.